— Кровотечение не останавливается. — Как бы ни старалась Ба, кровь так и течет из глубокой раны сбоку у мамы на голове. — Наверное, падая, ты ударилась о край стола. Глубокое рассечение. Надо бы в больницу.

— Тогда поехали, — встает дед. — Помогите усадить ее в машину.

— Нет, зашьешь дома, — говорит мать бабушке. И оборачивается к деду. — А ты попробуй выяснить, что со Стефаном. Это гораздо важнее.

— У меня инструмента нет, — объясняет Ба. — Тебе надо в больницу.

— Кто-то должен остаться, — возражает мать. — А если Стефан вернется, а дома никого нет?

— Твоя правда, — соглашается дед. — Бабушка с Карлом останутся тут. Мы с тобой как-нибудь управимся.

Ба перевязывает маме голову, чтобы кровь не текла рекой, и дед увозит ее в ночь. Мы с бабушкой остаемся вдвоем.

В доме воцаряется гнетущая тишина. Мы с Ба молча сидим за кухонным столом, напротив друг друга.

Мысли о поступке Вольфа приводят меня в бешенство.

Не могу поверить, что он забрал Стефана и ударил маму. Прокручиваю эту сцену в голове, вспоминаю, как мерзко он улыбнулся мне, как он требовал рассказать, слышал ли я про «Пиратов эдельвейса». Он называл их преступниками, но, готов спорить, никто из них не бьет женщин. В отличие от нацистов, «Пираты» не уводят детей под покровом ночи. И вряд ли они угрожают пистолетом беззащитным людям.

— Он просто животное. — У бабушки поджаты губы. — Я бы…

— Убила его, — заканчиваю фразу.

Ба поднимает на меня глаза.

— Я бы убил. Я его ненавижу.

— Тише ты, — шикает Ба. — Держи такие мысли при себе.

— И кто услышит? Я готов убить его! — едва ли не кричу я. Вскакиваю на ноги. Я готов повторять эти слова снова и снова. Как было бы здорово вырвать у него пистолет и пристрелить его, выпустить в него все пули. — Я хочу убить его.

— Даже не думай повторять эти слова при людях.

— Мне плевать.

— А зря. Подумай о маме. О нас. Посмотри, как все обернулось, потому что твой брат крутился с этими «Пиратами эдельвейса».

— Ты ведь знала про них. Знала смысл этого цветка. Знала, чем они занимаются.

— Мы просили Стефана держаться от «Пиратов» подальше.

— Но вы ненавидите фюрера так же, как они. Я знаю. — Бью рукой по столу. — Вы решили не говорить мне правду. Вы мне не доверяете.

— Карл…

— Ты мне не доверяешь! — почти кричу. — Думаешь, я донесу.

— А это, случаем, не ты? — Бабушка пронзает меня взглядом. — От кого Вольф узнал про Стефана?

Меня будто ледяной водой окатили.

— Что?

— Вольф говорил про свидетеля. Это не ты? — Слова, пронизанные подозрениями, падают медленно, но верно. — Ты рассказал Вольфу про Стефана?

— Нет. Конечно же нет. Он же мой брат. Как я…

— Ты уже один раз донес на него.

У меня отваливается челюсть. Не знаю, что сказать. Страшная тайна, которую я долго прятал, всплывает на поверхность. Меня одолевает жуткое чувство стыда и вины.

— Когда в прошлом году его арестовали, это ты донес на него. Это был ты.

— Что? Нет, я…

— Мы все знаем, что это ты.

Слова бабушки пронзают как пули. Все вокруг знают, насколько плохим, гадким человеком я был.

Все, на что я способен, — стоять и разевать рот, как рыба. Ведь она права.

Я предал Стефана. Собственного брата. Он провел неделю в исправительном лагере и вернулся оттуда бритым наголо, потому что я донес на него.

Я.

— Зачем ты так поступил? Карл, о чем ты думал?

Опускаюсь на стул. Гнев потух. Меня одолевают сложные чувства, стыд и вина густо замешаны на горьком сожалении, на страхе, что моя тайна раскрыта, на понимании, почему никто мне не верил, и на облегчении, что больше не надо прятаться.

— Стефан знал, что это ты, — смотрит на меня бабушка. — Следователи сказали ему, когда измывались над ним. Они смеялись, что его выдал собственный брат.

Сам он считал, что ты не виноват. Он простил тебя. Он понимал, что нацисты задурили тебе голову.

— Это в прошлом. — Прячу лицо в ладонях и кусаю губу, лишь бы удержать слезы. — В прошлом. Больше я бы так не поступил.

— Ты ничего не говорил Вольфу?

— Нет, клянусь. — У меня в глазах вскипают слезы. — Я стал другим. Все стало другим. Вообще все.

— Правда?

— Да, — всхлипываю. — Я бы ни за что не навредил Стефану. Ни за что. Честное слово.

— Я верю тебе, — говорит Ба, подходя и обнимая меня. — Честное слово.

Моя тайна раскрыта. Как с этим жить? Все знают, что я натворил. Что Стефан попал в беду из-за меня. Мне страшно, вдруг я ненароком выдал что-то и в этот раз, вдруг это из-за меня у Вольфа появился повод заявиться к нам домой. А ведь листовку принес домой я. Выброси я ее, и Стефан был бы сейчас дома.

Спустя некоторое время в замке щелкает ключ, и входная дверь распахивается, впуская домой поток холодного воздуха.

Мы с бабушкой выбегаем в коридор. Там стоит мама. Не в силах удержаться, бросаюсь к ней и обнимаю.

Кожа у нее бледная, на голове намотана целая простыня бинтов. Мама похожа на раненого солдата. С лица кровь отмыли, но на руках остались ржавые пятна. Ночнушка спереди — одна большая черная корка. Едва ли удастся ее отстирать.

Мама тоже обнимает меня. Так и стоим.

— Отпусти маму, пока она снова не упала, — просит Ба.

Усадив маму, дед рассказывает, как по дороге из больницы они заехали в штаб гестапо. Он хотел сперва завести маму домой, но та настаивала.

— Естественно, я настаивала. Мне надо знать, где мой сын. Заодно пусть все видят, как обошелся со мной этот человек.

— Он там, в штабе? — спрашиваю, отгоняя прочь мысли о герре Финкеле и папе Лизы. Вспоминаю здание штаба, и мне делается дурно. Я боюсь за брата.

— Там, — говорит дед.

— Точно?

— Куда уж точнее. Правда, увидеть его нам не дали. Говорить с нами никто не стал, но при нас туда приволокли еще двоих, мальчика и девочку.

— Знаешь их? — спрашиваю у деда, переживая, что сцапали Яну.

— Да я их толком не разглядел, — отвечает он.

— Откуда они узнали? — гитлерюгендовцы точно не могли опознать нас. Было слишком темно. — Как они вышли на Стефана? Кто им сказал?

Дед подозрительно смотрит на меня. Он молчит, но я знаю, о чем он думает.

— Нет, — говорит ему Ба. — У нас был серьезный разговор. Это не Карл.

— Хорошо, — выдохнув, кивает дед. — Отлично. Скорее всего, Стефана будут запугивать, а потом отпустят домой. Утром он будет здесь.

— Ты правда так думаешь? — спрашиваю.

— Конечно, — отвечает дед, только, судя по голосу, сам он в это не верит.

Из-за тревог и страха никто не может уснуть. Ближе к утру заползаю к маме в кровать. Она гладит меня по волосам, мы молча лежим, погрузившись в печальные мысли. У меня из головы не идет штаб гестапо — серое здание на берегу реки. Перед глазами стоит ухмылка Вольфа и брат, которого затаскивают туда, швыряют в сырой темный подвал, и с лязгом захлопывается дверь.

Поутру первым делом дед с мамой едут выяснять, что со Стефаном. После всего, что я успел навоображать, до самого их возвращения бегаю из угла в угол. Наконец дед влетает в кухню, на ходу срывая с рубашки значок НСДАП.

— Варвары! — ругается он, швыряя значок на стол.

— Что случилось? — спрашивает Ба.

— Ничего нам не сказали. Будто мы говорим на разных языках.

— Вообще ничего? — переспрашивает бабушка.

— Вообще ничего. — Мама садится на стул и берет значок деда. — Надень обратно. Я устала терять членов семьи.

Взрослые обсуждают ситуацию по кругу, пока им не надоедает повторять одно и то же. Тогда все идут заниматься повседневными делами, но в доме стоит жуткое напряжение. Будто мы сидим на бомбе, и она может в любую минуту рвануть. Нам хочется знать, как дела у Стефана, но в то же время мы боимся правды.

Поднимаюсь к себе в спальню. Фюрер строго смотрит на меня с обложки «Майн кампф», лежащей на комоде.