— Мелочи, — объясняет дед. — Придется ходить на собрания, и все.

— На собрания?

Взгляд цепляется за значок, который теперь блестит у деда на груди. Он представляет собой белоснежный круг, в нем — красная полоса с серебряной окантовкой и надписью «National-Sozialistische DAP». Партия нацистов. А в центре, черная как уголь, красуется свастика.

— На собрания партии в ратуше, — говорит дед. — Я давно там не был, так что… придется сходить и получить там бумагу с подписью. И раз в месяц являться с ней к инспектору Вольфу, чтобы подтвердить мое присутствие.

— А почему ты не ходил? Не хотел?

— Даже не говори так, — тихо, но резко требует Ба, словно чего-то боится. — Ни слова о том, что дед якобы не хочет ходить на собрания. Никогда. Никому. Ему нравятся собрания, так и знай.

На обед у нас вареная картошка с селедочным соусом и горстью квашеной капусты. Я все это не люблю, поэтому молча гоняю еду по тарелке.

— Ешь, — требует Ба, и я пихаю капусту в рот, стараясь проглотить не жуя.

— И молоко пей. Молоко нужно для силы. Хотя сдается мне, в нем все меньше и меньше жирности. С каждым днем оно сильнее похоже на воду.

Беру стакан. Ба с дедом сидят напротив, плечом к плечу, и я думаю, каково бы мне пришлось без них. Останься я с мамой, которая лежит наверху, словно мертвая. В школе, в компании Мартина с Ральфом, я верил, что нарушителей правил надо наказывать. Больше мне так не кажется.

Доев обед, помогаю бабуле по кухне, а потом ухожу в гостиную и пытаюсь читать, но не могу ни на чем сосредоточиться.

— Можно мне на улицу? — спрашиваю.

— Конечно, — отвечает Ба. — Дед во дворе…

— В смысле совсем на улицу. Я бы посидел на крыльце.

— Хочешь посмотреть на жизнь?

— Там тепло, там солнышко.

Ба задумывается на миг.

— Ну, вреда не будет. У тебя есть разрешение еще неделю не ходить в школу, так что все в порядке.

Вот почему я сижу на крыльце. И убеждаю себя, что мне нравится греться на солнце и разглядывать машины и прохожих. Но истинная причина в другом.

Я хочу увидеть ее.

Я буду сидеть на улице, когда темноволосая девочка пойдет из школы, и я помашу ей рукой.

Эшерштрассе — улица прямая и длинная, и вот в конце появляется черно-белое пятно. По мере приближения из него вырисовываются очертания человека.

Оно все ближе, и становится ясно, что это едет на велике девчонка в белой рубашке и черной юбке.

До нее осталось несколько шагов, и я машу ей.

Девчонка, притормозив на другой стороне, поднимает руку и машет в ответ. Я уже думаю, что все. Она постучит в дверь, исчезнет внутри, и мне придется снова ждать ее завтра поутру. Подумаешь, делов.

Я ошибся. Девчонка лишь смотрит на дверь и вновь переводит взгляд на меня. Она ставит велик к стене и переходит улицу. Ко мне.

Девчонка.

Я с девчонками толком и не говорил никогда. Учимся мы раздельно, в «Дойчес юнгфольк» девчонок не берут. У них свои организации: «Юнгмедельбунд» для моих сверстниц и «Бунд дойчер медель»[5] для тех, кто постарше. От нас прямым текстом требуют не лезть к девчонкам, и я не знаю, что говорить…

— Привет, — здоровается она.

Я, конечно, выставляю себя дураком.

— Э-э, привет.

— Что случилось? — интересуется она, имея в виду мои бинты.

— Как бы… с велика упал.

— Неудивительно, на такой-то скорости. А что ты там забыл? Если уж прогуливаешь школу, не стоит подходить к ограде.

Вблизи ее волосы кажутся еще темнее. Они заплетены в косички, как у большинства школьниц. Брови и глаза у нее тоже темные. Форма грязная, гольфы сползли, и видно голени, все в синяках, свежих и подживших. Коленки ободраны, хоть и не как у меня.

Она стоит на тротуаре, уперев руки в боки, и хмуро взирает на меня свысока.

— Звать тебя как?

— Карл Фридман.

Я встаю. Лишь ступенька мешает мне сделать шаг назад. Девчонка так близко, что я чую ее запах — смесь мыла и улицы.

— А меня Лиза.

Разговор заходит в тупик.

— Э-э, — страдаю я. Надо бы что-то сказать, и с языка срывается самая дурацкая фраза. — Ты полукровка?

Лиза темнеет лицом, будто грозовая туча.

— Грубый вопрос, не находишь?

— Я не хотел… в смысле…

— Ну конечно, ты не хотел. Просто ты бестолковый мальчишка, который считает, что девчонки с луны свалились, и не знает, о чем с ними говорить.

— Я… — Сверлю взглядом асфальт, чувствуя, как наливаются краской щеки. Наверное, я похож сейчас на свеклу.

Лиза вздыхает:

— Так вот, Карл Фридман, я не полукровка. Ни во втором, ни в третьем колене. А если хочешь общаться с девчонками, разговаривай с нами как с парнями.

— Прости. — Заставляю себя посмотреть ей в глаза.

Пару секунд Лиза все так же стоит, уперев руки в боки, а потом грозовая туча стремительно тает.

— Я прощаю тебя, Карл Фридман. — Она лезет в карман. — Деньги есть?

— Не-а.

— Ну и ладно. У меня десять пфеннигов. — В доказательство Лиза показывает пару блестящих монет. Она зовет меня прогуляться по улице туда, откуда она приехала. — Пошли со мной. Не тормози.

Перевожу взгляд с Лизы на нашу дверь и обратно. Не знаю, на что решиться. Если я уйду, наверное, стоит предупредить бабулю с дедом.

— Да пошли же. Тут недалеко. Мы будем рядом, нас не хватятся.

И я бросаюсь за ней следом. Мы идем рука об руку, и солнце греет нам спины.

— Приятно видеть, что ты для разнообразия снял эту дурацкую форму, — говорит Лиза.

Интересно, когда это она меня видела. Ба с дедом вообще не выпускали меня из дома, так что я не мог примелькаться.

— Я иногда вижу тебя у окна, — объясняет моя новая подружка, будто читает мои мысли. — А еще когда вы с бабушкой ходите в магазин. Это ведь твоя бабушка, так?

— Ага.

— Ну, в общем, белая рубашка тебе больше идет. Твой брат иногда носит голубую, он в ней такой красавчик. Может, тебе тоже купить голубую?

— Откуда ты знаешь брата?

— Мы здороваемся по утрам, здесь он тебя обскакал. Но ты исправляешься.

— Меня вообще тут не должно быть. Ба с дедом прячут меня. Точнее, прятали, пока меня не сбил на машине гестаповец.

— Гестаповец? — Лиза, остановившись, смотрит на меня. — Тебя сбил гестаповец? Инспектор уголовного розыска Вольф?

— Он самый.

У Лизы темнеет лицо.

— Ненавижу его. Свинья.

Ее слова пугают меня. Слава богу, на улице пустынно и нас никто не слышит.

— А ты его откуда знаешь?

— Да все его знают. В школе ходит слушок, что в детстве он подрабатывал у пекаря. Развозил на велосипеде хлеб, а потом вступил в полицию. Теперь он — обычная гестаповская свинья.

— Тсс, — шикаю я, озираясь.

— Что он тебе сказал? — Лиза старается говорить потише.

— Э-э… ну, злился, что я помял машину, и…

— Заставил тебя пойти в школу?

— Да сказал, что еще пару дней можно сачковать, потому что…

— Свезло тебе.

Лиза разворачивается и продолжает путь.

Пару секунд наблюдаю, как прыгают ее косички, как она машет руками, а после бросаюсь вслед.

— А чего? Почему свезло-то?

— В школе скучно.

Раньше я такие речи слышал только от Стефана. Снова озираюсь, не подслушивают ли нас.

— Так почему тебе можно сидеть дома? Мама болеет? Моя мама говорит, когда вы приехали, твоя выглядела плохо и с тех пор не выходила. Что с ней?

— Непонятно. То ли болеет, то ли тоскует.

— Тоскует?

— У нас папа умер. Его убили враги.

— Ужас какой.

— Но мы им гордимся, — говорю я, вспоминая заветы юнгбаннфюрера. — Он выполнил свой долг перед фюрером.

Лиза смотрит на меня так, словно в голове у нее крутятся серьезные мысли.

— Еще до того, как мы уехали, мой папа говаривал, что это фюрер затеял войну.

— Да нет же, он ведет нас к победе.

— Ну, мама фюрера не обвиняет, но, может, она просто боится.