Медальон …И был мне выдан медальон пластмассовый, Его хранить велели на груди, Сказали: — Из кармана не выбрасывай, А то… не будем уточнять… иди! Гудериан гудел под самой Тулою. От смерти не был я заговорен, Но все же разминулся с пулей-дурою И вспомнил как-то раз про медальон. Мою шинель походы разлохматили, Прожгли костры пылающих руин. А в медальоне спрятан адрес матери: Лебяжий переулок, дом 1. Я у комбата разрешенье выпросил И, вдалеке от городов и сел, Свой медальон в траву густую выбросил И до Берлина невредим дошел. И мне приснилось, что мальчишки смелые, Играя утром от села вдали, В яру орехи собирая спелые, Мой медальон пластмассовый нашли. Они еще за жизнь свою короткую Со смертью не встречались наяву, И, странною встревожены находкою, Присели, опечалясь, на траву. А я живу и на судьбу не сетую, Дышу и жизни радуюсь живой, — Хоть медальон и был моей анкетою, Но без него я долг исполнил свой. И, гордо вскинув голову кудрявую, Помилованный пулями в бою, Без медальона, с безымянной славою Иду по жизни. Плачу и пою. Плыл плавный дождь Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот, Когда в траве, размокшей и примятой, Я полз впервые по полю на дот, Чтоб в амбразуру запустить гранатой, И был одной лишь мыслью поглощен — Чтоб туча вдруг с пути не своротила, Чтобы луна меня не осветила… Об этом думал… Больше ни о чем. Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот, Который поле темнотой наполнил, Который спас ползущего на дот. Плыл плавный дождь. И я его припомнил. Плыл плавный дождь. Висела тишина. Тяжелая, угрюмая погода. Плыла над полем черная весна Блокадного истерзанного года… И вот сегодня снова дождь плывет, До каждой капли памятный солдату, И я, гуляя, вдруг набрел на дот, Который сам же подрывал когда-то. Окраина Урицка. Тишь. Покой. Все так же стебли трав дождем примяты. Я трогаю дрожащею рукой Осколок ржавый от моей гранаты. И вспоминаю о дожде густом, О первом доте, пламенем объятом, О ремесле суровом и простом… …………… Плыл плавный дождь. В июне. В сорок пятом… «…Десятого мая вечером…» (К. Симонов)
…Десятого мая вечером по дороге через Судеты на Прагу, которую уже освободили армии Конева, останавливаемся перед разрушенным мостом. Ехать надо три километра в объезд лесной дорогой. Но перед мостом скопился уже десяток легковых машин, и никто не едет в объезд, потому что недавно там проехала какая-то машина и по ней выстрелили и кого-то не то убили, не то ранили бродящие по лесу и еще не знающие о капитуляции немцы. Война кончилась, и никому не хочется рисковать, хотя еще два-три дня назад никто из толпящихся здесь у моста офицеров или шоферов даже и не подумал бы считаться с таким ерундовым риском. Мы тоже топчемся, как и все, у моста, в ожидании какого-то бронетранспортера, который откуда-то вызвали. Потом мой спутник, вдруг озлившись на это ожидание, на себя, на меня и на все на свете, говорит мне: «Не будем ждать, поедем». Я жмусь и ничего не могу с собой поделать. Мысль об этих чертовых немцах, которые могут сейчас, после войны, стрельнуть по мне оттуда, из леса, угнетает меня. Мой спутник кипятится, и мое положение в конце концов становится стыдным. Мы садимся в машину и выезжаем на эту лесную дорогу. Другие машины сейчас же вытягиваются в колонну вслед за нами… В лесу тихо, и мы, не выдержав напряжения, сами начинаем стрелять по лесу из автоматов из несущейся полным ходом машины. Проскочив лес, мы так и не можем дать себе отчета — стреляли там в лесу немцы или нет. Мы слышали только собственную отчаянную, испуганную трескотню автоматов. Нам стыдно друг друга, и мы молчим. Мы уже не можем вернуться к тому состоянию войны, в котором, конечно боясь смерти, в то же время саму возможность ее мы считали естественной и даже подразумевающейся. И мы еще не можем без чувства стыда перед самими собой вернуться к тому естественному человеческому состоянию, в котором сама возможность насильственной смерти кажется чем-то неестественным и ужасным… (Из дневников К. Симонова) «После боя в замершем Берлине…» После боя в замершем Берлине, В тишине почти что гробовой Подорвался на пехотной мине Русский пехотинец-рядовой. Я припомнил все свои походы, Все мои мытарства на войне, И впервые за четыре года Почему-то стало страшно мне. «Человек живет на белом свете…» Человек живет на белом свете. Где — не знаю. Суть совсем не в том. Я лежу в пристрелянном кювете. Он с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он в квартиру поднялся уже. Я лежу в пристрелянном кювете На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете. Он в квартире зажигает свет, Я лежу в пристрелянном кювете, Я вмерзаю в ледяной кювет. Снег не тает. Губы, щеки, веки Он засыпал. И велит дрожать… С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку — Воевать. Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Где-то человек живет на свете — На моей красавице земле! Знаю, знаю — распрямлюсь да встану, Да чрез гробовую полосу К вражьему ощеренному стану Смертную прохладу понесу. Я лежу в пристрелянном кювете. Я к земле сквозь тусклый лед приник… Человек живет на белом свете — Мой далекий отсвет! Мой двойник! |
