1940 Павел Коган Павел Давидович Коган родился в 1918 году в семье служащего в Киеве. С 1922 года жил в Москве. Здесь окончил школу и в 1936 году поступил в ИФЛИ. В 1939 году перешел в Литературный институт имени Горького, продолжая заочно учиться в ИФЛИ. «Он был человек страстный, — вспоминает Давид Самойлов. — Так же горячо, как к стихам, он относился к людям. К друзьям — влюбленно, но уж если кого не любил, в том не признавал никаких достоинств. Активность отношения к жизни, к людям была чертой его характера». Весной 1941 года Коган отправился с геологической экспедицией в Армению, там его и застала война. Он возвращается в Москву, чтобы во что бы то ни стало попасть в действующую армию. Это ему удается не сразу, а лишь после долгих хлопот, так как по состоянию здоровья он был не годен к военной службе. Наконец он поступает на курсы военных переводчиков, окончив которые едет на фронт. Здесь назначается переводчиком, потом помощником начальника штаба полка по разведке. Павел Коган погиб 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная, под Новороссийском, во время поиска разведчиков. При жизни не было напечатано ни одна стихотворение Когана. В послевоенное время вышли две его книги: «Гроза» (1960) и «Стихи. Воспоминания о поэте. Письма» (1966). Гроза Косым, стремительным углом И ветром, режущим глаза, Переломившейся ветлой на землю падала гроза. И, громом возвестив весну, Она звенела по траве, С размаху вышибая дверь В стремительность и крутизну И вниз. К обрыву. Под уклон. К воде. К беседке из надежд, Где столько вымокло одежд, Надежд и песен утекло. Далеко, может быть, в края, Где девушка живет моя. Но, сосен мирные ряды Высокой силой раскачав, Вдруг задохнулась и в кусты Упала выводком галчат. И люди вышли из квартир, Устало высохла трава. И снова тишь. И снова мир, Как равнодушье, как овал. Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал! 1936 Бригантина Песня Надоело говорить, и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас. На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза — В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить, и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… 1937
«… Прошла через центр…» (Н. Костерина) … Прошла через центр. По-новому увидела и ощутила Красную площадь, Кремль и алое знамя над Кремлем. Не умею, не могу даже определить своих чувств. Слов нет. Жаль, что не знаю музыки… Тысячелетия шли над тобой, Москва! Из пожарищ, из моровых язв, голодовок, из хищных лап иноземцев, из кровавых междоусобиц вставала ты, Москва, все более и более красивой, могучей и милой русскому сердцу. Грозовые тучи собираются сейчас на горизонтах. Но разве они могут испугать Москву? Москва может сгореть, но Москва, как сказочная птица феникс, вновь возродится из пепла еще более могучая и прекрасная. Я — москвичка! Москва для меня — родная мать. Она порой бывает сварливой, строгой, требовательной, но всегда она была и будет любимой мамой… (Из дневника партизанки Н. Костериной) Письмо Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое, Как гудок за полями. Вот и ты, товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между нами. (Россия! Разметалась, раскинулась По лежбищам, по урочищам. Что мне звать тебя! Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами. (Зима ты моя, Словно матовая, Словно рóсшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе — громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем тебе писать не научен, А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы все трагической героиней, А снитесь девочкой-неспокойкой. А трубач «тари-тари-та» трубит: «По койкам!» А ветрá сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну сероглазницу, Слишком взрослую, может быть, слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Мы затопчем это, как окурки, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки. В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи потом, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой. Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница. Мы с тобой вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), А шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выход на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот и не вышло письмо. Не вышло письма, Какое там! Но я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач «тари-тари-та» трубит: «По койкам!» И ветра сухие на Западной Украине. |
