– Да, да, именно! именно! именно! – говорит Бэббс заливаясь таким смехом, точно в жизни ничего забавнее не слыхал. – Да! Да! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Именно! Именно! – и маска на его лице светится и дергается. Я снова кладу роман в коробку, и теперь мне предстоит целыми днями рецензировать роман Бэббса о Вьетнаме лежа на полу гаража среди всей этой сумятицы, словно в ожидании смерча, который наконец выхватит рукопись у меня из рук и расшвыряет по всему округу Сан-Франциско, а Бэббс где-то поблизости будет твердить очередной одураченной жертве: «Да, да, именно! именно! именно!».

В ожидании Кизи спешно собирались все Веселые Проказники. Прибывает Джордж Уокер. На Уокере ни какого театрального наряда. Он похож всего лишь на подтянутого светловолосого студента и одет в рубашку с короткими рукавами и вельветовые штаны. Он улыбчивый и общительный – ни дать ни взять славный многообещающий юноша с Западного побережья, за исключением кое-каких необязательных деталей типа оставленной им на улице гоночной машины «лотос», покрытой краской дневного свечения так, что она вспыхивает в сумерках, когда скользит на своих четырех колесах по закоулкам калифорнийских предместий. И еще Пол Фостер. Фостер, насколько я понял, своего рода безумный гений, гений в области компьютеров, и всевозможные фирмы с названиями типа «Технифлекс», «Дигитрон», «Солартекс», «Автоматон» охотятся за ним, пытаясь его заполучить и заставить за громадные деньги что-то там для них делать… Ну, гений он или не гений – этого мне не понять. А безумцем он смотрится стопроцентным. Ссутулившись, он сидит в углу, в театральном кресле чахлая фигурка, облаченная, однако, в немыслимое количество одежд. Кажется, на нем не меньше восьми клоунских панталон, натянутых друг на друга, одни грязнее других, все черные, покрытые сажей, рваные, лоскутные, эфемерные. Голова его почти начисто выбрита. Он настолько худ, что кажется, и плоти на голове не осталось, и, когда он сокращает челюстные мускулы, возникает эффект приведенной в движение искусно сработанной схемы анатомического строения с мелкими лицевыми мышцами, ушными косточками, оболочками, связками, мышечной тканью, узелками, наружным покровом, о нагромождении которых никто прежде и не подозревал; все это внезапно открывается взору и, следуя некоей сложной цепной реакции, приобретает четкость изображения. А челюстные мускулы он сокращает непрерывно, сосредоточиваясь – с опущенной головой и горящими глазами, – сосредоточиваясь на чертеже, который делает в блокноте, чертеже чрезвычайно мелком, но, судя по тому, как он сосредоточен, имеющем решающее значение…

Черная Мария сидит на складном стуле с невыразимой улыбкой на лице, но не произносит ни слова. Один из Людей-Флагов, худощавый малый, рассказывает мне о том, как мексиканцы помешаны на гуарачес. Дорис Копуша рассказывает мне…

– У них свой собственный прикол, – продолжает Зануда, – может, он не такой уж и крутой, но они уже начинают переступать границы этого дерьма. Старое триединство-то все еще остается: Сила, Положение, Власть, а к чему им поклоняться этим старым богам и этим отжившим формам власти?…

– Поебать Бога… э-э-э… Поебать Бога… Этот голос раздается сбоку, из-за одеяльного занавеса. Там кто-то разбавляет бранью сказанное только что Занудой.

– Поебать Бога. Да здравствует Дьявол.

Голос, однако, вялый, убаюкивающий. Занавес отодвигается, а там стоит невысокий жилистый паренек, похожий на пирата. Позади него, в глубине за занавесом, – всевозможные провода, инструменты, приборные панели, колонки, все свалено в кучу, в сверкающую груду электронной аппаратуры, и там снова включена запись… «В Нигдешней Шахте…» Паренек, как я уже сказал, похож на пирата, у него длинные черные волосы, зачесанные назад на манер Тарзана, усы, в мочке левого уха – золотое кольцо. Взгляд у него сонный. Вообще-то он из Ангелов Ада. Его зовут Вольный Фрэнк. Одет он в «цвета» Ангелов Ада, то есть в куртку со знаками отличия – куртку с отрезанными рукавами, на которой изображен череп в шлеме, крылья и множество других тайных эмблем.

– Поебать Бога, – говорит Вольный Фрэнк, – поебать все формы… формы… – и слова замирают, словно в туманной дали, хотя он еще шевелит губами и, странно наклонив голову, устало удаляется во мрак, в сторону автобуса, руки болтаются из стороны в сторону, как у Кэсседи, он ловит свой кайф, как Кэсседи. все в норме, обычный Ангел Ада… а Зануда чистит зубы после каждой еды и заодно экономно пользуется канистрой на станции «Шелл».

Тут-то и появляется Кизи.

Прорвавшись сквозь пелену солнечного света у ворот и спустившись по наклонной плоскости в мрачную тень, к гаражу подъезжает грузовик; и на переднем сиденье – Кизи. Вождь. Освобожденный под залог. Я почти уверен, что весь шальной карнавал вспыхнет сейчас флюоресцирующими огнями и огласится безудержными воплями восторга. На самом же деле все хранят молчание. Встреча проходит на редкость спокойно.

Кизи вылезает из машины опустив глаза. На нем спортивная рубашка, старые брюки и тяжелые ботинки. Мне кажется, что на мгновение он задерживает на мне взгляд, однако не следует ни приветствия, ни малейшего признака узнавания. Это вызывает досаду, но тут я вижу, что он ни с кем не здоровается. Никто не говорит ни слова. Никто и не думает к нему бросаться. Все происходит так, словно… ну, вернулся Кизи, о чем же тут еще говорить.

Потом Горянка отчетливо произносит:

– Ну и как тебе тюрьма, Кизи?

Кизи лишь пожимает плечами.

– Где моя рубашка? – спрашивает он.

Горянка принимается рыться в груде хлама, сваленного рядом с театральными креслами, и извлекает оттуда рубаху, – коричневую хлопчатобумажную рубаху с начесом, с открытым воротом и красной кожаной шнуровкой. Кизи снимает рубашку, в которой приехал. У него громадные спинные мышцы, отчего верхняя часть спины похожа на крылья морского демона. Надев рубаху с начесом, он поворачивается.

Однако вместо того, чтобы что-то сказать, он делает выразительный жест головой, направляется через весь гараж к скоплению проводов, динамиков и микрофонов и с минуту что-то регулирует. «…Нигдешняя Шахта…»

Словно теперь все наконец под контролем и ведется лишь точная настройка.

Из некоего укромного уголка гаража – я и понятия не имел, что там кто-то есть, – выходит женщина с тремя детьми. Жена Кизи Фэй, их шестилетняя дочь Шеннон и два мальчика – пятилетний Зейн и трехлетний Джед. У Фэй длинные рыжевато-каштановые волосы, она одна из самых прекрасных, самых блаженных женщин, которых я когда-либо видел. Кажется, что она излучает свет и святость. Кизи подходит к ней и по очереди берет на руки каждого ребенка, а потом Горянка приносит свою малютку Саншайн, и он минуту держит на руках Саншайн. Все нормально…

Потом Кизи приходит в себя и улыбается, словно его посетила какая-то мысль. Словно он только теперь услышал вопрос Горянки о том, как ему тюрьма.

– Единственное, что меня волновало, – это зуб, говорит он. Он слегка выдвигает вперед верхнюю вставную челюсть и языком вынимает изо рта искусственный передний зуб. – Я испытывал чудовищнейшее волнение. Мне предстояло выступать в суде, разговаривать с репортерами – да мало ли что, а эта штуковина того и гляди выпадет, как сейчас, и тогда пришлось бы жевать слова, как резинку.

Через три недели ему суждено заменить этот зуб на другой, с оранжевой звездой и зелеными полосками покрытый эмалью «зуб резцовый боковой», украшенный цветами флага Проказников. Однажды у бензоколонки ее хозяин, белый малый, проявляет к этому зубу интерес, зовет своего помощника, чернокожего малого, и говорит: «Эй, Чарли, иди-ка сюда, покажи этому парню свой зуб». Короче, Чарли ухмыляется и обнажает верхние зубы, демонстрируя золотой зуб с вырезанным в золоте сердечком, то есть сквозь золото проглядывает белое сердечко, покрытое эмалью. Кизи ухмыляется в ответ, а потом обнажает свой зуб – какое-то время чернокожий пристально смотрит на него и не произносит ни слова. Даже не улыбается. Он попросту отворачивается. Немного погодя, уже в пути, Кизи совершенно серьезно, даже грустно, говорит: «Я был неправ. Не стоило мне этого делать». – «Что именно?» – «Я его перенегритянил», – говорит Кизи.