Наркотики!
И несмотря на утверждения некоторых безмозглых сторонников этих химикатов о том, что, как известно, наш герой не отказывал себе в наркотиках и до того, как добился успеха на литературном поприще, следует подчеркнуть, что задолго до появления в его жизни так называемой психоделии существовали свидетельства его высокого литературного мастерства, однако не было никаких свидетельств тех безумных мыслей, которые мы обнаруживаем впоследствии!» После чего он добавил:
«(О, ветер шумит как давно… как давно… стропила гудят и стены имеют глаза…а дверь к этой птичке в молоде-е-е-еющем небе как давно я там не был… О, хихикают волны как давно как давно над прошлым убитым когда дурное изгнали и все двери к птичкам пропали тогда – как давно.)»
Я задумал поехать в Мексику, попытаться его разыскать и подготовить материал о Молодом Прозаике, а в жизни – Беглеце. Я принялся повсюду расспрашивать о том, где именно в Мексике его можно найти. Каждый ушлый знаток в Нью-Йорке имел на этот счет верные сведения. По-видимому, в то лето не знать этого было попросту неприлично. Он в Пуэрто-Балларте. Он в Айихике. Он в Оахаке. Он в Сан-Мигель-де-Альенде. Он в Парагвае. Он только что отплыл на пароходе из Мексики в Канаду. И каждый знал наверняка.
Я еще занимался своими расспросами, когда Кизи в октябре тайно вернулся в Штаты и на Бэйшорском шоссе, южнее Сан-Франциско, его накрыло ФБР. Один из агентов пустился за ним в погоню и на насыпи схватил: Кизи оказался в тюрьме. Я немедленно отправился в окружную тюрьму Сан-Матео в Редвуд-сити, и обстановка в тамошней приемной напомнила мне служебный вход театра «Музыкальная шкатулка». Там царило радостное оживление. Среди ожидавших был молодой психолог Джим Фейдиман – как оказалось, племянник Клифтона Фейдимана. Джим со своей женой Дороти увлеченно запихивали три монеты для гадания по «И-цзину» в корешок некоего необыкновенно пухлого тома по восточному мистицизму, а меня они попросили передать Кизи, что монеты в книге. Была там и невысокая круглолицая брюнетка по имени Мерилин, которая сообщила мне, что подростком постоянно сшивалась с рок-н-ролльной группой «Полевые Цветы», а теперь большей частью живёт с Бобби Петерсеном. Музыкантом Бобби Петерсен не был. Насколько я понял, он был святым. Он сидел в тюрьме в Санта-Крус и пытался защищаться от обвинения в хранении марихуаны, пользуясь тем предлогом, что для него курение марихуаны является религиозным таинством. Я так толком и не разобрался, зачем она сидела в приемной тюрьмы Сан-Матео, разве что дело было в том, что приемная эта, как я уже сказал, напоминала служебный вход театра с Кизи в качестве ведущего актера, а он еще не появился.
Возникла небольшая неувязка с надзирателями – они сомневались, пускать ли меня к нему на свидание. Да и какая польза была копам от того, что они меня впустят? Репортер из Нью-Йорка означал лишь дополнительное прославление и без того прославленного битника. Такое навязали Кизи амплуа. Он был прославленным битников, обвинявшимся в двух преступлениях, связанных с наркотиками, и ни к чему делать из него героя. Должен сказать, что копы в Калифорнии весьма приятные. Все они молодо выглядят, высокие, аккуратно подстриженные, белокурые и голубоглазые – короче, словно только что сошли с рекламы сигарет. Тюрьмы их совсем не похожи на тюрьмы – по крайней мере те места, что доступны взорам публики. Там сплошь светлое дерево, лампы дневного света и рыжевато-коричневый металл, из какого делают шкафы для хранения документов – ни дать ни взять кабинет в новом здании почтовой конторы, где принимают на государственную службу. Все копы говорят на вкрадчивом калифорнийском, все чистенькие и правильные, как кубики льда. Все строго по инструкции. Короче, дождавшись, когда начнутся часы посещения, они в конце концов впустили меня на свидание с Кизи. Мне дали десять минут. Я помахал на прощанье рукой Мерилин, Фейдиманам и их развеселому окружению и в сопровождении полицейских поднялся в лифте на третий этаж.
Лифт открылся, и я сразу же очутился в небольшой комнате свиданий. Она оказалась довольно странной. Передо мной был ряд из четырех или пяти изолированных кабинок, напоминающих те, что использовались в старых телевикторинах, в каждой было окошко из зеркального стекла, а по ту сторону каждого окошка находился заключенный в синей арестантской робе. Их выстроили в линию, словно кегли. Возле каждого окошка была полочка с телефоном. Именно с его помощью и следовало разговаривать. Парочка посетителей уже ссутулилась над своими аппаратами. И тут я увидел Кизи.
Он стоит, скрестив руки на груди, и взгляд его обращен вдаль, то есть на стену. У него толстые запястья и большие руки, а то, что он держит их скрещенными, делает их просто гигантскими. Он кажется выше своего роста, быть может, из-за шеи. У него крупная шея с парой грудино-ключично-сосцевидных мышц, поднимающихся из-под арестантской робы как два портовых троса. У него массивные челюсти и подбородок. Он немного похож на Пола Ньюмана, разве что более мускулист и толстокож, и вдобавок голову его обрамляют жесткие светлые кудри. На макушке волос уже почти не осталось, но это каким-то образом прекрасно гармонирует с его крупной шеей и борцовским телосложением. Потом он едва заметно улыбается. Странно: на лице у него ни одной морщинки.
После стольких преследований и переделок он выглядит так, словно третью неделю лечится на водах. Вид у него, я бы сказал, безмятежный.
Затем я беру свою трубку, а он свою – поистине времена прогресса! Мы находимся всего в двадцати четырех дюймах друг от друга, но между нами кусок зеркального стекла, толстый, как телефонная книга. С таким же успехом мы могли бы разговаривать по видеотелефону, находясь на разных материках. В трубке постоянно что-то трещит, и слышимость очень плохая, особенно если учесть, что связь установлена на расстоянии в два фута. Предполагалось, естественно, что полиция прослушивает каждый разговор. Я хотел порасспросить его о тех временах, когда он скрывался в Мексике. Мой предполагаемый материал все еще должен был называться «Восемь мексиканских месяцев молодого прозаика-беглеца». Однако при такой причудливой телефонной связи подобный рассказ ему вряд ли бы удался, к тому же у меня было только десять минут. Я достал блокнот и принялся расспрашивать его – обо всем на свете. В газетах было приведено его заявление о том, что пора, мол, психоделическому движению выйти «за пределы кислоты», вот об этом я его и спросил. После чего я принялся бешено выводить в своем блокноте стенографические каракули. Я видел, как в двух футах от меня он шевелит губами. Его голос трещал в трубке так, словно доносился из Брисбена. Все это было сплошным безумием. Казалось, каждый из нас выполняет упражнения для развития артикуляции.
– Мое мнение такое, – сказал он, – что пора заканчивать ту школу, где мы учились, и поступать в следующую. Волна психоделии возникла шесть-восемь месяцев назад, когда я уехал в Мексику. Она все еще нарастает, однако стоит на месте. Когда я вернулся, то обнаружил, что ничего не изменилось. Разве что масштабы покрупнее…
Говорит он вкрадчивым голосом с провинциальным акцентом, который был бы вполне провинциальным, не будь треска и скрежета, не три его, как сыр на терке, двухфутовый телефонный кабель; он говорит…
– …полностью отсутствовало всякое творчество, – говорит он, – а я, по-моему, призван оказать помощь в сотворении следующей ступени. Не думаю, что начнется уход из наркотической среды, пока не появится нечто, куда можно будет перейти…
…с явным провинциальным акцентом о том… откровенно говоря, я ни черта не понимал, о чем идет речь. Время от времени он начинал говорить загадками и сыпать афоризмами. Я сказал ему, что слышал о его намерении не возвращаться к литературе. Почему?
– Лучше быть молниеотводом, чем сейсмографом, – ответил он.
Он рассказал о чем-то, называющемся Кислотным Тестом, и о формах выражения, при которых не будет разобщения между ним и аудиторией. Это будет единое, общее переживание, все чувства будут нараспашку, будут слова, музыка, свет, звуки, соприкосновение, молния.
