Внутри, в громадном помещении, полнейший беспорядок, который отчасти создает нечто, похожее поначалу во мраке на десять-пятнадцать ходячих американских флагов. Флаги оказываются мужчинами и женщинами, большинству из которых едва за двадцать, в белых комбинезонах того типа, что носят рабочие в аэропорту, только с пришитыми где только возможно кусками американского флага – в основном звезды на синем фоне. но кое у кого на штанинах вертикальные красные полосы. Кругом стоят театральные подмостки, завешенные вместо занавеса одеялами, вдоль стен свалены грудами целые ряды выдранных где-то с корнем театральных кресел, металлолом, канаты и балки.

Одно из приспособленных под занавес одеял отодвигается, и со сцены высотой футов девять спрыгивает на пол невысокая фигура. Оказывается, это паренек футов пяти ростом с чем-то вроде авиаторского шлема времен первой мировой войны на голове… он весь в светящихся вихрях, зеленых и оранжевых. Даже башмаки. Такое впечатление, будто он подпрыгивает над двумя флюоресцирующими шарами. Наконец он останавливается. У него славное личико с большими усами и огромными глазами. Глаза прищуриваются, и на лице вдруг появляется ухмылка.

– Я только что пристукнул там, наверху, восьмилетнего мальчика, – говорит он.

После чего он принимается гнусаво хихикать и, весь сверкая, вприпрыжку несется в угол, в самую груду мусора.

Все смеются. По-видимому, это нечто вроде традиционной семейной шутки. По крайней мере, я единственный, кто оглядывает подмостки в поисках останков.

– Это Отшельник.

Через три дня я вижу, что он соорудил себе в углу пещеру.

В центре гаража – еще более яркое свечение. С трудом различаю школьный автобус… светящийся оранжевым, зеленым, фуксиновым, лавандовым, голубовато-зеленым, всеми мыслимыми флюоресцирующими пастельными тонами в тысячах узоров, крупных и мелких, некая смесь Фернана Леже и Доктора Стрейнджа, то с шумом сливающихся воедино, то с трепетом расходящихся в стороны, словно кто-то вручил Иерониму Босху полсотни ведер краски дневного свечения и школьный автобус «Интернэшнл Харвестер» образца 1939 года и велел как следует поработать. На полу возле автобуса растянут пятнадцатифутовый транспарант, гласящий: «ОКОНЧАНИЕ КИСЛОТНОГО ТЕСТА»; над ним трудятся два или три Человека-Флага. Фальшивит и сипит голос Боба Дилана, ходят с места на место люди, плачут младенцы. Мне их не видно, но они где-то здесь, они плачут. У стены – парень лет сорока, обладающий грудой мышц; это видно, потому что он без рубашки – в одних брюках защитного цвета и каких-то красных кожаных башмаках, – сложен он чертовски крепко. Кажется, он впал в кинетический транс: снова и снова подбрасывает в воздух небольшую кувалду и каждый раз успевает поймать ее за ручку, непрерывно дрыгая при этом ногами, поводя плечами и подергивая головой, – и все это в рваном ритме, словно где-то Джо Кьюба играет «Бац! Бац!», хотя на самом-то деле не поет уже и Боб Дилан, а из громкоговорителя, где бы он там ни был, доносится запись некоего призрачного голоса:

«Нигдешняя Шахта… у нас есть обертки от жевательной резинки… – фон создает потусторонняя электронная музыка с восточными интервалами, напоминающая музыку Хуана Карильо, – … Мы вытаскиваем все это из земных недр… работаем в Нигдешней Шахте… сегодня, ежедневно…»

Подходит один из Людей-Флагов.

– Эй, Горянка! Это же с ума сойти!

Горянка – высокая девушка, крупная и красивая, с ниспадающими на плечи темно-каштановыми волосами. Вот только нижние две трети ее ниспадающих волос напоминают кисть художника, которую обмакнули в кадмиево-желтую краску, – в Мексике она заделалась крашеной блондинкой. Она поворачивается и демонстрирует на спине своего комбинезона круг, составленный из звезд.

– Мы купили их в магазине военного обмундирования, – говорит она, правда, отпад? Тамошний старикан говорит: «Уж не хотите ли вы разрезать эти флаги и пустить их на свои наряды?» А я ему отвечаю: «Что вы! Нам охота раздобыть несколько горнов и устроить парад». Но посмотрите вот на это! Вот из-за чего мы их купили.

Она показывает пуговицу на комбинезоне. Все наклоняются, чтобы как следует ее разглядеть. В глубине пуговицы гравировка в стиле «арт-нуво»: «Их не арестуешь».

Их не арестуешь!.. девиз весьма своевременный. После стольких случаев, когда Проказников арестовывали – копы округа Сан-Матео. копы Сан-Франциско, копы Мехикале Федерале, копы ФБР, копы, копы, копы. копы…

А младенцы все плачут. Горянка поворачивается к Лоис Дженнингс:

– Что делают индейцы, когда плачет ребенок?

– Хватают его за нос.

– Да ну?

– Так его отучают.

– Надо попробовать… Это кажется логичным…

И Горянка направляется к одной из разборных, трубчато-сетчатых детских кроваток, берет на руки своего ребенка, четырехмесячную девочку по имени Саншайн – Солнечный Свет, и усаживается в театральное кресло. Однако вместо того, чтобы применить индейский метод обхождения с детьми, она расстегивает комбинезон «Их не арестуешь» и принимается кормить ребенка.

«Нигдешняя Шахта… Ни чувств, ни криков и ни слез… – баммм, биммм и опять я пришел на Нигдешнюю Шахту…»

Жонглер с кувалдой дергается что есть сил…

– Кто это?

– Кэсседи.

Я поражен, мне это кажется непостижимым. Я же помню, кто такой Кэсседи. Кэсседи, Нил Кэсседи, был героем, Дином Мориарти, романа «В дороге» Джека Керуака – Денверский Малый, парень, который без устали носился на машине по всей стране, догоняя, а то и обгоняя «жизнь», и вот передо мной тот же самый парень, уже сорокалетний, – в гараже, подбрасывает в воздух кувалду, пританцовывает под своего собственного Джо Кьюбу и… говорит. Говорит Кэсседи без остановки. Однако этим еще ничего не сказано. Кэсседи непрерывно произносит монологи, только ему абсолютно безразлично, слушает кто-нибудь или нет. Он попросту окунается в монолог, причем если нет другого выхода – то в одиночку, хотя рад и любому слушателю. Он ответит на все вопросы, правда, не совсем в том порядке, в каком они заданы, ведь здесь нельзя останавливаться, следующий привал через сорок миль, вы же понимаете, он раскручивает воспоминания, метафоры, литературные, восточные, хипповые аллюзии, перемежая все это неуместным оборотом: «Вы же понимаете»…

Вот в таком духе я провел два-три дня в гараже с Веселыми Проказниками в ожидании Кизи. Проказники приняли меня как нечто само собой разумеющееся. Среди Людей-Флагов была одна блондинка, похожая на Дорис Дэй, но известная как Дорис Копуша. Она сказала мне, что мой внешний вид должен стать более… ярким, что ли. Обидно, Дорис Копуша, однако я знаю, что ты сказала это в качестве доброго совета. Да, она дала мне добрый совет. Поэтому, желая доказать, что обладаю чувством собственного достоинства, я не снимал галстук. Но всем на это было наплевать. Я околачивался там без всякого дела, Кэсседи подбрасывал в воздух свою кувалду, звучали призрачные записи, орали младенцы, ярко светился автобус, расхаживали Люди-Флаги, прикольщики петляли на солнышке по старой Харриет-стрит, а у меня только и дел было, что вздремнуть часок-другой да сходить в уборную.

Да, в уборную. На Складе не было водопровода, даже холодной воды. Можно было выйти на расположенный рядом, за деревянным забором, маленький пустырь и принять соответствующую позу в налетающем порывами резком запахе людской мочи, которой уже давно пропиталась тамошняя грязь, а можно было подняться по приставной лестнице и через люк в потолке попасть в бывшую гостиницу с мертвыми ночлежными коридорами и комнатами, разделенными стенами из отжившего свой век рыхлого полусгнившего дерева, которое от одного взгляда расползалось во все стороны таящимися в нем неизвестными линялыми паразитами. Все это вызывало отвращение даже у Проказников. Большей частью они ходили на угол, на бензозаправочную станцию компании «Шелл». Вот и я направился на станцию «Шелл» – на угол Шестой и Ховард. Я спрашиваю, где тут туалет, тамошний парень окидывает меня Взглядом мрачным взглядом, говорящим: так-так, бензин он не покупает, а туалетом воспользоваться ему подавай, – и наконец показывает пальцем в глубину конторы, на большую канистру. Ключ от туалета висит на цепи, прикрепленной к большой пустой канистре из-под бензина. Я беру ее и выхожу из конторы на бетонированную автостоянку, где обладающая кредитными карточками элита наполняет баки и выходит размять ноги и выдрать трусы из старческих восковых складок своих мошонок, а я выхожу туда, держа двумя руками бензиновую канистру, словно тотем мочевого пузыря, поворачиваю за угол к туалету и… все в порядке, ничего особенного. Однако внезапно до меня доходит, что для Проказников эта процедура превратилась в постоянную. Они попросту так живут. Мужчины, женщины, юноши, девушки, большей частью воспитанные в семьях среднего достатка, – мужчины и женщины, юноши и девушки, дети и младенцы, – так они живут уже много месяцев, а кое-кто и годы; на автобусе через всю Америку и обратно, в Крысиные земли Мексики и обратно, словно цыгане, прогуливаясь в стороне от станции техобслуживания, отыскивая лазейку для мочеиспускания, натыкаясь на мрачные взгляды, мало того, оказывается, у них есть фильмы и магнитные ленты, где запечатлены их дуэли с владельцами станций обслуживания в американской глубинке, пытающимися уберечь свои бетонные толчки и пустые автоматы для бумажных салфеток от нашествия этих раскрашенных безумцев…