Отшельник почти все время молчал, однако он оказался всесторонне образованным человеком и не отказывался поговорить с людьми, которым доверял, к примеру с Кизи. Ему было всего восемнадцать. Прежде он жил с матерью где-то неподалеку от Ла-Хонды. В школе он имел кучу неприятностей. Он имел кучу неприятностей всюду. Он был Чудилой. В конце концов он ушел из дома и стал жить в лесу – босой, в одной рубашке и джинсах, – где добывал себе пропитание, охотясь на зверей и убивая острогой рыбу. Время от времени он попадался на глаза людям, а школьники то и дело пытались выследить его, разрушали его шалаши и всеми способами его изводили. Скитания привели его в лес, высящийся позади дома Кизи, – дикую местность, названную когда-то «Парком Сэма Макдональда», но так и не расчищенную.

В темном углублении мшистого, пропахшего плесенью зеленого оврага, уходящего от тропинки высоко в лес, Отшельник соорудил себе Пещеру Отшельника. Туда он натаскал вещиц, которые мигали, мерцали и ворковали. Кроме того, он стал хранителем устроенной в пещере общинной заначки кислоты. Были у него и другие тайны. к примеру, дневники… «Мемуары Отшельника», в которых подлинная жизнь и его отшельническая фантазия сливались воедино извилистыми реками, полными маленьких мальчиков и заблудившихся охотников, спасти которых было под силу одному лишь Отшельнику… Никто так и не узнал его настоящего имени до тех пор, пока полиции не пришлось, как я уже сказал, по прошествии нескольких месяцев составлять протокол…

Потом Бэббс открыл Дневное Свечение, светящиеся краски, и принялся раскрашивать ими все те же стволы секвой, заставив их сверкать зеленым, оранжевым, желтым. Черт возьми, он раскрасил даже листья, и по ночам обиталище Кизи стало светиться. И оглашаться звуками. Приезжало все больше народу – кто на денек, а кто и надолго. Кэсседи привез скандинавского типа блондинку, которая постоянно твердила о «пунктиках». У каждого, мол, свой пунктик. Она получила прозвище Девица Тупица. Потом – девушка, которая носила гигантские красные шляпы с обвислыми полями и круглые «бабушкины» очки: для тех времен дело еще невиданное. Она превратилась в Мардж Баржу. Затем – скульптор по имени Рон Бойс, худощавый малый из Новой Англии с голосом, гнусавым, как у Титуса Муди, только такого Титуса Муди, который изъясняется на языке «людей с понятием»: «Знаешь, старина, я, значит, вот что говорю», – и так далее. Бойс привез с собой скульптуру, изображающую повешенного, и ее, соорудив петлю, вздернули на суку. Кроме того, он изваял громадную Птицу Грома – снабженное клювом чудовище гигантских размеров, нечто среднее между Тором и Вотаном, с янтарным куполом на горбу. – и внутрь ее можно было забраться. Внутри было натянуто несколько толстых проволочных струн, которые можно было подергать, чем все и занимались, и тогда Птица Грома оглашала ущелье звуками мощнейшего в истории человечества вибрационного баса. Потом он привез изваяние из листового металла на сюжет «Камасутры» – огромный металлический парень уткнулся лицом в металлический пах крупной металлической красотки. Левая нога у нее была отведена в сторону. Скульптура была полая, и Бэббс подвел к ней шланг, пустил воду, и из ноги хлынула струя – так они ее и оставили, эту нескончаемую струю. Выглядело это так, словно красотка испытывает вечный оргазм в левой ноге.

И еще… «Шшшш-шшшш-шшшш» – Брэдли. Брэдли, Брэдли Ходжман в университете был чемпионом по теннису. При низком росте он был весьма мускулист. Приехав – точнее, нагрянув, Брэдли мог только нагрянуть, – он повел себя так странно, что даже у Кизи народ стал специально собираться на него посмотреть. Изъяснялся он сгустками слов: «Рухнули на землю у распивочной – нерастворимые летающие объекты, нитраты помятые зеленые человечки у заднего крыльца – единственная хромированная ноздря, точно по Рэю Брэдбери, вы же понимаете», – при этом он, ссутилившись, с рассеянной ухмылкой на лице и зачесанными на лоб, как у любителя сёрфинга, волосами, плавно скользил по комнате, а потом заливался застревающим где-то в глотке шипящим смехом: «Шшшш-шшшш-шшшш-шшшш», – и смеялся, пока кто-нибудь не предпринимал попытку прервать эту его череду шипящих, задав вопрос о том, как сейчас идут дела в теннисе, и тогда он, ухмыляясь уже во весь рот и округлив глаза до мыслимых пределов многозначительности, произносил: «Однажды я запустил мяч высоко вверх… а он так и не вернулся… Шшшшшшшш-шшшш-шшшш…»

По правде говоря, в начале шестидесятых находилось немало людей, которые были… да-да, созвучны. Про себя я обычно называл их Чудесными Людьми – из-за «Писем о Чудесных Людях», которые они писали своим родителям. Собирались такие детишки в основном в ЛосАнджелесе, Сан-Франциско и Нью-Йорке. Каждый входил в состав регулярной команды, совершавшей постоянные переезды из города в город. Большинство было из семей среднего класса, относящихся не к крупной буржуазии, а скорее (да стерпит бумага подобную затасканную чушь) к буржуазии мелкой – из семей, где в цене была Культура, но не водилось денег, а не из семей состоятельных, где Культурой и не пахло. По крайней мере, именно эта особенность тех Чудесных Людей, которых я знал, поразила меня больше всего. Для них имели значение Культуры, Истина и Красота… «Искусство это кредо, а не ремесло», – как заметил кто-то из них… Молодость! Свобода! Господи, и откуда только брались деньги? – казалось, из воздуха, но это давало возможность жить вместе с другими ребятами и заниматься своей вещью – Нашей собственной вещью! – в нашей собственной социальной среде, где не надо ходить на службу и можно жить на наших собственных условиях – Мы! и люди нашего возраста! – это было… чудесно, это вызывало… волнующее чувство, а добропорядочный мир никогда не понимал ее, эту вещь из чужой социальной среды, не понимал, почему те, кому всего лишь девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два или около того, не желают, чтобы им помогали начинать карьеру с нижней ступени лестницы, вовсе не желают, да и вообще посылают эту лестницу ко всем чертям, сверху донизу, поскольку уже давно поднялись на тот… уровень, который так прикольно сбивает с толку весь добропорядочный мир! Добропорядочные люди постоянно пытались разобраться в том, что именно здесь неладно, – ни разу не испытав этого чувства сами. Добропорядочные люди называли их битниками. Возможно, Чудесные Люди и разделяли возбуждение, владевшее в конце пятидесятых годов Бит-Поколением. но не стоит забывать, что в их специфической богемной социальной среде появился новый важнейший лейтмотив, а именно – психоделические наркотики.

Эл… Эс… Дэ… под-спуд-но… Тимоти Лири, Алперт, а также некоторые фармацевты вроде Ала Хаббарда и некоего типа, скрывавшегося под именем Доктора Сполдинга, с истинно мессианской убежденностью выплескивали ЛСД в круги людей с понятием. В жизни людей с понятием ЛСД, пейотль, мескалин, семена пурпурного вьюнка становились новой тайной вещью. Целые компании начавших ею увлекаться молодых людей уже заманивались в ампутированные квартиры, как я их называл. Столы, стулья, кровати – все эти предметы мебели всегда были лишены ножек. Это можно было назвать и общинной жизнью на полу, хотя никто не пользовался терминами типа «общинная жизнь», «коммуна» и им подобными. У них не было никакой собственной философии лишь доставшиеся им от битников крохи буддизма да теория Хаксли об открывании дверей разума, никакого особого образа жизни, за исключением все той же Безногости… Они были… скажем, Чудесными Людьми! не «студентами», «клерками», «продавщицами» или «стажерами на административной работе» Боже упаси, отстаньте от меня со своими ярлыками игры в профессии! – мы же Чудесные Люди, мы выше всей этой вашей свалки бездушных роботов…: и в этот момент они обычно садились писать домой «Письмо о Чудесных Людях». Как правило, такие письма писали девушки своим матерям. Думаю, что матери всей Калифорнии, всей Америки выучили «Письмо о Чудесных Людях» наизусть. Писалось оно так: