Вызывающая тревогу окружающая обстановка обостряла физические и психические недуги. За редкими исключениями, спальные помещения были непригодны для спокойного отдыха. Фасады большинства городских домов выходили на улицу, и даже те здания, обитатели которых могли позволить себе ставни и застекленные окна, были недостаточно изолированы²⁴. Слух обострялся не только вследствие плохой ночной видимости, порой он становился для спящего основным связующим звеном с внешним миром²⁵. Все это не имело бы такого значения, если бы в больших и малых городах по ночам не было столь шумно из-за дерущихся пьяниц, работающих без отдыха ремесленников и прибывающих со своей продукцией после полуночи жителей деревень. Похоронные звоны извещали о смерти кого-нибудь из соседей. В звуковом ландшафте городских окрестностей эти шумы усиливались оттого, что постройки были деревянными. В пьесе «Источники Ипсома» (Epsom-Wells; 1673) о провинциальном городке говорится: «Здесь всю ночь так безобразно шумно»; в то же время Буало недовольно отзывался о Париже: «Господи, какой он шумный! Что за скорбные стенания лезут мне в уши и не дают сомкнуть глаз?» По мнению одного из жителей Лондона, в 1700 году это был город, «где покой и тишина в самую темную ночь не смеют высунуть голову наружу»²⁶. Хотя сильнейшую тревогу вызывал резкий звон пожарного колокола, имеющего «такой особенный, торопливый монотонный звук»²⁷, обитатели городов самую большую досаду приберегали для ночных дозорных. Многие никак не могли привыкнуть к их крикам. Исключение составляла Элизабет Дринкер, которая в 1794 году писала: «В отличие от многих, меня никогда сильно не беспокоили обычные ночные звуки, если я могла их объяснить и они не были слишком громкими». Иногда ее сон тоже прерывался: однажды вечером Дринкер услышала «вопль на улице, вой собак и удары, как мне показалось, в нашем доме»; несколько позднее раздался «крик о пожаре». «Не спала, — записала она в своем дневнике, — ни единого часа в течение всей ночи»²⁸.

Более уединенными были вечера в сельской местности — с ее рассредоточенным населением, обширными пустыми пространствами и гораздо меньшей суетой. «Половина обитателей желала бы послать нас к дьяволу», — ворчал Уильям Бекфорд, когда его попутчик кашлял ночью по прибытии в отдаленный испанский городок. Но все же сон мог быть нарушен: если не голосом человека, то звуками, издаваемыми другими представителями животного мира — от лягушек и кузнечиков до лающих собак, томящихся от любви котов и не осведомленной о времени страждущей домашней скотины. В молочном регионе Восточной Англии распространенное выражение «час быка» означало «полночь» — время, когда волы, вызывая самок, мычали во все горло. И наоборот. Некий автор дневника из Сомерсета жаловался: «Несмотря на раннюю пору, нас сильно беспокоили возня и рев коровы под окном. Наша корова производит столько шума, надо отправить ее к быку»²⁹.

В некоторых домах, особенно в тех, что были сконструированы из крепившихся в земле деревянных рам, крысы и мыши так возились, что стены и балки, казалось, того и гляди, обвалятся. «Мы могли бы отдохнуть, — заметил в 1677 году шотландский путешественник, — если бы мыши не устроили свидание над нашими головами». В старых домах рассохшиеся бревна, непригнанные доски, расхлябанные двери, сломанные окна и дырявые дымоходы создавали собственную какофонию. В холодную погоду было еще хуже. Скрипели не только замочные скважины, но и дверные петли с засовами, крыши протекали. «Черепица и солома — это материалы, к которым ураганы и бури испытывают антипатию, — говорил Джордж Вудвард из Восточного Хендреда. Неудивительно, что члены семей, однажды разбуженные бурей, отказывались вновь идти спать, пока ветер и дождь не стихнут. В 1703 году Томас Нэш, его жена и служанка проснулись от «яростного урагана» около двух часов ночи и были «не в состоянии лечь в кровать из-за сильного шума, скрипа черепицы и боязни, что мой дом рухнет на меня. Я спустился в гостиную помолиться»³⁰.

Низкая температура воздуха не давала спать зимой, особенно после того, как в XVI, XVII и XVIII веках Западная Европа и северная часть Северной Америки пережили малый ледниковый период. Теплые времена года сократились, зимы, как правило, были сырыми, и Темза замерзала 18 раз. Для большинства млекопитающих, в том числе и людей, наиболее благоприятной для сна является температура воздуха, колеблющаяся от 70 до 85 градусов по Фаренгейту, при этом оптимальная температура — 77 градусов[91]. При температуре значительно ниже комфортной термальной зоны человека сон становится более чутким и фрагментарным, что хорошо было знакомо людям раннего Нового времени, дрожавшим от холода в не защищенных от непогоды домах с земляным полом. Согласно Коттону Мазеру, в одном из январей в Массачусетсе стоял такой холод, что замерзала влага, выступающая на концах торчавших из пламени поленьев. Даже в комфортабельных жилищах зимой чернильницы, сосуды с водой и ночные горшки иногда за ночь промерзали. В 1767 году Dillenius жаловался лондонским читателям Lloyd's Evening Post: «Часто я не могу заснуть часами из-за того, что у меня мерзнут ноги. Я кутаюсь в любую одежду. Я согреваю свою постель до тех пор, пока не появится возможность к ней прикоснуться. Поставленный в безвыходное положение, всю зиму я дрожу каждую ночь». «Мне слишком холодно, чтобы ложиться спать», — заметил пастор Джеймс Вудфорд. Видимо, по той же причине многие не хотели по утрам расставаться с одеялами³¹.

Разумеется, в первую очередь наслаждались насекомые. В постельном белье находили себе печально известное пристанище вши, блохи и клопы — несвятая троица энтомологии раннего Нового времени. Появление раздражения на коже, по всей вероятности, обусловлено сочетанием ее чувствительности, обостряющейся к одиннадцати часам вечера, с предрасположенностью человека к зуду. Спящим британцам не приходилось страдать от тех паразитов, включая тарантулов и скорпионов, которые досаждали европейцам, жившим в теплом климате, например в Италии. Им не приходилось бороться и с ненасытными комарами, из-за которых, главным образом летом, пользовались дурной славой английские колонии в Северной Америке; хуже того — Джон Харроуэр, слуга из Виргинии, однажды ночью нашел у себя под подушкой змею. Однако то, что люди в Британии по отношению к постельным паразитам часто употребляли военные термины, к примеру «войска», «отряды», «укомплектованный полк» и «целые армии» клопов, говорит о многом. Томас Легг в произведении «Жизнь низов» (Low-Life) писал о «бедняках, которые иногда, находясь в постели… нащупывали спички, чтобы зажечь огонь и начать охоту на клопов». В уличной балладе под названием «Как 25 шиллингов были издержаны за неделю» упоминаются «три фартинговые свечи для еженощной ловли клопов и блох». Естественно, «охотники» должны были подсчитать стоимость искусственного освещения, отсюда предостережение — «извести свечу и найти блоху»³².

Реже спать мешали сами постели, по крайней мере среди зажиточных слоев населения. Невзирая на величину затраченных сумм, толщина и многослойность матрасов, вероятно, не была столь важна, — как ни странно, спящие, наоборот, пробуждались, ибо мягкость ограничивала их движения. Некоторые жаловались на жесткие постели и подушки без перьев, но эти недовольства были вызваны тем, что путешественникам приходилось спать в непривычной обстановке. Потребности отнюдь не «бедного человека» Джона Бинга, будущего виконта Торрингтона, были настолько велики, что он находил постельные принадлежности («первое удобство жизни») недостаточно хорошими «почти в каждом доме», где он «когда-либо появлялся». Он никогда не спал в постели, отличавшейся от его собственной — «шириной шесть футов и с гладким, мягким матрасом». В основном все зависело от культурных предрассудков. Мишель Монтень свидетельствовал: «Немец заболеет, если вы положите его на матрас, так же вы подорвете здоровье итальянца, постелив ему перину, и француза — положив его на кровать, не имеющую занавесей». В 1646 году, находясь в Швейцарии, Джон Эвелин страдал оттого, что вынужден был спать на «постели из листьев, так шуршавших и коловших сквозь чехол мою кожу». Тем не менее представители швейцарских высших классов предпочитали матрасы, набитые буковыми листьями, а не соломой³³. К сожалению, участью людей доиндустриальной эпохи были убогие жилища и постели, соответствовавшие их скудным запросам. Вопреки утверждению Джона Локка, что, если сон крепок, «не важно, на чем человек лежит — на мягкой постели или на жестких досках», спать на тонком матрасе, тем более на жесткой поверхности, должно быть, менее удобно человеку, чье тело истощено и имеет минимальную жировую прослойку³⁴.