Некоторые же люди поздние часы посвящали письму. Про полуночные сочинения говорили: «попахивает свечками». Неудивительно, что именно этих часов жаждал автор «Ночных раздумий», поэт Эдвард Янг. В Оксфорде, чтобы стимулировать творческий процесс в дневное время, Янг задергивал шторы и зажигал лампу. Джон Мильтон, позже полностью ослепший (как он полагал, из-за детской привычки читать в постели), сочинял стихи ночью, а утром по памяти диктовал их писцу. Дневники становились все более популярными среди тех, кто желал излить мысли на бумагу. Эти записи редко предназначались для глаз членов семьи и для посторонней образованной публики; некоторые авторы дневников, вроде Пеписа, вели зашифрованные записи. Бекк ночами не только читал книги и вел дневник, но и изливал свои эмоции в поэзии. Будучи вдовцом, он проводил целые часы, сочиняя элегии своей почившей жене Рултье. «До часу ночи я писал вторую элегию на смерть моей дорогой усопшей супруги», — записал он в своем дневнике от 2 января 1624 года. Письма, адресованные ближайшим знакомым, также служили средством выражения личных мыслей. В конце XV века письма были одной из радостей Лауры Череты, молодой жены итальянского купца. Ей приходилось не только вести свое хозяйство, но и поддерживать родительский дом, так что свободной по вечерам, особенно от мужской половины семейства, она оставалась нечасто. Редкие часы, предназначенные для взращивания ее многочисленных талантов, отдавались чтению («мои милые ночные бдения за книгой») и шитью. Кроме того, свои художественные способности она проявляла при вышивании изысканной шелковой шали, украшенной образами диких животных, и это занятие доставляло ей особое удовольствие. Она признавалась близкому другу: «Мое твердое правило — оставлять ночь для запрещенной работы — позволило мне создать полотно, которое содержит гармоничную композицию цветов. Работа заняла три бессонных месяца». Но превыше всего Черета ценила написание длинных, в высшей степени интроспективных писем, наполненных аллюзиями из классики. Вот что она сама говорила в одном послании: «Если не использовать ночь настолько продуктивно, насколько это в моих силах, то у меня не будет свободного времени для собственных изысканий и науки. Я очень мало сплю. Для тех из нас, кто прилагает свои умения в равной степени на благо семьи и для личных трудов, время — ужасно скудный ресурс. Но, бодрствуя ночью, я краду время, будто отрезаю кусочек от остальных суток»⁴⁹.

Таковы были основные занятия людей той эпохи в свободные ночные часы. Они предпочитали не предаваться сну сразу после захода солнца, а, пребывая в хорошем настроении, продлевать вечер в компании братьев по духу — с семьей, друзьями или любовниками. В отличие от образованного меньшинства, которое, подобно Лауре Черете, погружалось с головой в свои одиночные занятия, многие люди ночью получали удовольствие от нехитрых развлечений и попойки. Ночью в тесных жилищах и пабах было столь же оживленно, сколь и тускло освещено. «Песня легче льется ночью, — гласила пословица, — чем она же при свете дня». Умеренность, провозглашалось в одной польской песенке, существует «для дня, вечер и ночь должны быть для веселья». Следует сказать, что наибольшую свободу ночь приносила отнюдь не представителям среднего класса вроде Давида Бекка или Сэмюэла Пеписа, а тем, кто находился на противоположных концах социальной лестницы. Ночь, общая благодетельница, для большинства была временем, в котором правили независимость и вседозволенность, но для патрициев и плебеев она имела иное, особое значение. Как ни парадоксально, самое глубокое значение темнота имела именно для убогих и сильных мира сего. В балладе XVI века пелось: «Благодарим тебя, о ночь, / Час радостей — запреты прочь! / Ей все равно, богат ты или беден»[53]⁵⁰.

В эпоху позднего Средневековья царство ночи принадлежало принцам и рыцарям. Отдаленные замки с башнями и парапетами, освещенными пылающими факелами, стояли погруженные во тьму, словно одинокие аванпосты света. Ночные демонстрации княжеской власти, праздничные вечера, когда знать пировала в огромных залах своих замков, были подобны роскошным спектаклям, где все говорило о вседозволенности. Открытые очаги, свечи и факелы, освещавшие грандиозные пиры, богато «сдобренные» развлечениями, свидетельствовали о феодальной расточительности. Так, в 1389 году король Франции Карл VI (1368–1422) и его окружение в течение четырех суток отмечали праздник Сен-Дени [святого Дионисия Парижского]. После дневных турниров ежевечерне следовали пир и попойка. На четвертый день, сообщал летописец, «лорды, превратив ночь в день, позволили себе все возможные излишества застолья и напились до такой степени, что некоторые из них, забыв о присутствии короля и уважении к его персоне, осквернили святость религиозного события и предались распутству и прелюбодеянию»².

В XVI веке, когда появилась прослойка придворной аристократии, развлечения знати стали более утонченными. По мере формирования сильных национальных государств уменьшалось число военных рыцарских состязаний; жизнь аристократов кружилась в водовороте придворных увеселений, интеллектуальных и художественных забав. В то же время рост городов приводил к тому, что, развлекаясь по ночам, человек чувствовал себя менее изолированным. Устраивая грандиозные иллюминации, представители привилегированных классов заявляли о своем богатстве и влиянии, вечера они также оставляли для личных забав, «продлевая» свои «удовольствия», если перефразировать некоего комментатора. И хотя изначально для потех двора охотно использовался и день, все же ночь больше привлекала королевское окружение. Один немецкий писатель отмечал: «Другие люди спят, а они бодрствуют и предаются своим увеселениям». Именно развлечения отличали элиту от низших сословий, приговоренных ко сну необходимостью. «В ночи мы не смеемся, / Но любим и храпим», — острит простолюдин из пьесы «Две брентфордские королевы» (The Two Queens of Brentford; 1721). И наоборот, другой наблюдатель пишет в середине XVII века: «Придворные обоих полов превращают ночь в день, а день — в ночь»³.

По всей Европе, от Лондона до Вены, ночная темень служила фоном для роскошных увеселений придворной знати. Во флорентийской опере «Лошадиный танец» (The Horse Dance) 1661 года, представленной в саду позади дворца великого герцога, свыше тысячи факелов окружали место действия, а «табун лошадей» гарцевал под музыку более чем двухсот альтов и скрипок. «Не выразить словами», — восхищался этим зрелищем английский путешественник. Огромной популярностью пользовались представления-фейерверки, равно как и театральные постановки с использованием новой техники освещения сцены. Ни одна хвалебная песнь не провозглашала так страстно любовь аристократии к ночи, как «Балет Ночи» (Le Ballet de la Nuit; 1653) Исаака де Бенсерада. Поставленный в честь Людовика XIV, он был самым изысканным из ранних балетов Бенсерада. В этом барочном спектакле, предполагавшем пышные костюмы и роскошные декорации, в нескольких ролях представал молодой король собственной персоной. Как и полагалось, в финале монарх водружал на себя украшенный плюмажем головной убор, олицетворяя тем самым восходящее солнце. Хотя некоторыми персонажами «Балета Ночи» были нищие и воры, спектакль, демонстрировавший восхитительную картину ночной жизни, изобиловал античными божествами, танцующими на фоне изображавших небеса богатых декораций. Представленный неоднократно, балет имел огромный успех при дворе⁴.