Встревоженный Хастер лихорадочно одевался, путаясь в штанинах и рукавах. Шут требует к себе! Что еще за пакость приготовила ему судьба? Опять тайны Имперского Двора, заговоры… Тьфу!.. Он–то, Хастер, зачем понадобился?

Наора сидела на постели, тревожно глядя на него.

— Погоди, — вдруг сказала она. — Я пойду с тобой. — Она даже потянулась к вороху одежды.

Хастер, завязывая шнурки на башмаках, поднял голову:

— Не вздумай! Тебя еще там не хватало!

Он выпрямился, надел шелковый жилет, застегнулся, глянув в зеркало; поднял камзол и оглянулся на Наору. Она покусывала губы, лицо у нее было несчастное. Он отложил камзол и присел рядышком с ней. Его рука обняла прохладные тонкие плечи.

— Очень не хочется от тебя уходить, — сказал он. И повторил: — Очень…

Наора ткнулась головой ему под подбородок, задышала в шею, а он гладил ее по спине.

— Если что… — сказал он нетвердо. — Если что, то как мне тебя найти?

Наора щeкотно помотала головой, и у него дрогнуло сердце.

— Что, нельзя? — внезапно севшим голосом спросил он. Он чуть отодвинул ее от себя, и заглянул в глаза.

— Просто я не знаю, — тихо ответила она, — не знаю, где буду завтра.

— Кто знает? — он резко мотнул головой. — Эта… Алики?

Она опять покачала головой:

— Рет — Ратус.

— Да кто он такой этот ваш Рет — Ратус?! — почти выкрикнул Хастер со злостью.

— Не знаю, — еле услышал он.

Они помолчали. Хастер снова обнял ее.

— Как ты от него зависишь? — спросил Хастер уже негромко.

— Он мне платит.

— О Небеса! — Хастер едва не зарычал, и руки его нам миг стали жесткими, но тут же он постарался взять себя в руки. — Ладно, — голос его стал деловит, но нежности в нем, как ни странно, не убавилось. — Запомни: Политехническая Школа, Тенедосу Хастеру. Повтори. — Он подождал, пока Наора тихо повторит, кивнул. — Напишешь, когда определишься. И еще: гостиница «Герб с трилистником», или просто «Трилистник», это в конце Набережного Бульвара, знаешь, где?

Наора опять пощекотала распущенными волосами его подбородок, и, не выдержав, Хастер поцеловал ее затылок.

— Легко узнаешь. Спросишь у кого–нибудь, — уверил он. — Ты только попробуй дать мне знать, и я тебя разыщу. Так мне будет легче тебя разыскать, понятно?

Еще один кивок.

— Я все равно буду тебя искать, — сказал он. — Я тебя люблю, — и поцеловал ее уже по–настоящему, в чуть солоноватые губы. На душе у него было горько. Потому что надо было расставаться. Потому что все было так неопределенно. Потому что… потому что он, кажется, действительно любил.

Ее.

Он с трудом оторвался от Наоры, встал натянул камзол и стал застегиваться. Одной пуговицы не было. На жилете, кстати, тоже не хватало одной пуговицы — верхней. Да чего уж там — чудо, что остальное на месте.

— У тебя булавки не найдется?

— Что? — спросила она, потом поняла, сказала: — В сумочке.

Он повернулся, разыскивая сумочку, но Наора выскочила из постели, подбежала к вешалке в углу, сорвала с нее свою крохотную сумочку, больше похожую на кошелек, высыпала все содержимое на столик у зеркала и протянула ему булавку:

— На… Хотя нет, давай я сама.

Хастер не ответил, он просто смотрел на нее. А она старательно сколола ткань в нужном месте, провела руками по камзолу, будто разглаживая, и отступила на шаг. Хастер почему–то отвел взгляд, зашарил глазами вокруг, рванул на себя ящик столика, нашел какой–то гребешок, расчесал волосы. Потом, глядя только в зеркало, внимательно оглядел себя — кажется, с ним все было в порядке. Вот только в краешке зеркала… За своей спиной он видел ее; и она смотрела на него так, как будто он уходил навсегда.

У него заныло где–то под ложечкой, и он повернулся, ласково привлек ее к себе и поцеловал, лелея свою нежность к ней. Потом он ее отпустил и легонько подтолкнул к кровати:

— Ну–ка бегом, греться, простудишься! — прозвучало несколько наиграно, но она улыбнулась и села на кровать; зарываться в одеяло, однако, она не торопилась, наверное, чувствуя, что ему хочется смотреть на нее — смотреть на нее всю и ощущать, как опять поднимается его желание.

«О Небеса! — внутренне застонал Хастер. — Да ведь я так никогда не уйду!» — и поспешно сбежал в коридор.

Нащупывая ногой первую ступеньку лестницы, он притормозил себя: «Спокойствие, только спокойствие! Держите себя в руках, сударь! Вы не мальчишка, вы Внук Императора и все такое…», глубоко вдохнул, выдохнул, попробовал в уме найти корень квадратный из шестьсот двадцати пяти… не преуспел, глотнул, сплюнул и начал спускаться вниз. Как подобает.

Алики встретила его у лестницы, сделала быстренький книксен, шепнула укоризненно: «Вас уже давно ждут!». Он величественно хмыкнул в ответ — мол, ничего, подождут — и прошел мимо девушки в гостиную.

В комнате с камином он в первую голову увидел Шута Императора. Тот стоял посреди комнаты, потягивался, будто разминал тело; при появлении Хастера Шут замер, не докончив движения, и уставился на него с привычным наглым любопытством, будто на «диковину зверушку»; господин в коричневом костюме по–прежнему сидел в кресле возле камина; поодаль и как–то наособицу, отчужденно, сидел герцог Садал. Хастер его просто не узнал: герцог будто постарел сразу лет на двадцать и выглядел больным.

— А вот и наш ублюдок! — радостно воскликнул Шут, растопырив длиннющие свои руки, будто собираясь заключить Хастера в паучьи объятия. — Сладко, что ль, спалось?

Хастер, не обращая на него внимания, поклонился герцогу; герцог мрачно кивнул и только.

— Сейчас, дружок, мы поедем в Арафу, — сказал Шут. — Прогуляешься еще раз по парку.

Хастер удивился. Если бы Шут предложил ему встать на руки и в таком вот положении станцевать с ним менуэт, то Хастер удивился бы гораздо меньше — такие шуточки были как раз в его стиле. Но пройти второй раз по Парку Фейерверков… Это было что–то неслыханное! Хастер было открыл рот, чтобы достойно ответить, но вовремя сообразил, что это не шутка — это приказ.

— З–з–зачем? — выдавил он из себя. Потом поправился: — Один?

Шут проигнорировал его любопытство. Он взял со стула, стоящего в углу, пальто с пелериной, ткнул его Хастеру:

— Помоги господину Годолу, — а сам стал натягивать на себя егерскую куртку.

Хастер автоматически подхватил пальто и хотел было возмутиться — недоставало Внуку Императора служить прислугой какому–то там Годолу, чьим бы он господином ни был! — но господин в коричневом костюме поднялся из кресла и, повернувшись спиной, подставил руки, так что Хастер не менее автоматически вдел их в рукава, а когда господин Годол, обернулся к нему и, застегивая пуговицу у горла, произнес: «Благодарю вас, Тенедос», Хастер и вовсе забыл возмутиться. Он тупо смотрел в знакомое лицо, и, вместо ответа, раньше, чем мозг воскликнул внутри опустевшей от неожиданности головы: «Молчи, дурак!», язык сболтнул:

— У вас ус отклеился.

Повисла неловкая пауза.

Потом господин Годол поднял бровь, дотронулся до уса рукой в плотной тонкой перчатке и аккуратно устранил несообразность; сказал негромко:

— Спасибо.

И тут Шут просто таки покатился со смеху. Самым натуральным образом покатился — по полу. Он хохотал, взвизгивал и, держась руками за живот, дрыгал ногами в воздухе, словно на него накатила падучая. Присутствующие недоуменно наблюдали это непотребство; даже непроницаемый господин Годол на мгновение оказался удивленным. Впрочем, он–то умел держать себя в руках.

Спокойно выждав, пока Шут выдохнется, господин Годол произнес все тем же отстраненным тоном, глядя на валяющегося у его ног Шута:

— А между прочим, усы клеили мне вы, сударь, — и спокойно застегнул еще две пуговицы пальто.

Шут тут же затих, посмотрел на него снизу вверх и, вскочив, заорал во весь голос:

— Алики! Хватит подслушивать! Позаботься о его светлости, они остаются!

Алики тут же возникла на пороге столовой.