— …и гордячкой жуткой тож, — добавил в тон Сергус, пробуя рукой чайник; закипать тот еще и не думал.

Наора замерла, подняв ложку.

— Неправда, Теона не гордячка! — вступилась она за старшую актрису. — Она добрая и веселая, и на других премьерш ничуть не похожа.

Сергус пожал плечами.

— Во всяком случае, — сказал он, — она не будет обижаться, если ты возьмешь в ее гримерной тот старый плащ, чтобы не возвращаться домой в одном платье.

Наора его поняла. В театре стоял холод, и за кулисами Теона набрасывала на плечи старый вытертый лисий плащ, жалея пачкать пудрой и жирным гримом новый, из куньих шкурок.

— Вот и сходила бы, пока чайник закипит, — посоветовал старик. Он встал, отворил дверцу гардеробного шкафа и провел пальцем по ряду вбитых в дверцу гвоздиков с висящими на них ключами, взял ключ от гримерной Теоны. — На, сбегай — одна нога здесь, другая там. Фонарь возьми!

— Да ну, — отмахнулась Наора и, схватив ключ, вышла в темный коридор. Сначала она шла неуверенно, медленно, разводя в стороны руки, чтобы на что–нибудь не наткнуться; потом глаза привыкли к темноте, она начала лучше различать окружающие предметы и пошла быстрее.

К гримерной Теоны можно было попасть двумя путями: более коротким — за сценой, и чуть более длинным — через сцену. Наора выбрала второй путь; здесь было гораздо светлее. Лунный свет попадал в зал через световые люки в крыше, и сцена, на которой стояли декорации последнего акта «Разбойника из чащи» — фанерный лес и на заднике силуэт полуразрушенного замка — казалась местом волшебным, где в пору играть мистические феерии.

На сцене Наора замедлила шаги, остановилась, повернулась к освещенному серебристым светом залу. Разумеется, зал был пуст; в партере стояли кресла, расставленные редко, с широкими проходами между рядами.

Наора прикрыла на несколько мгновений глаза, спрашивая у памяти, как выглядел этот зал в день премьеры. Тогда светило солнце, зал был хорошо освещен его лучами, косо падающими сверху, в креслах сидели хорошо укутанные зрители: господа в широких медвежьих и бобровых шубах, дамы в пушистых мехах, с огромными муфтами на коленях. Рядом с каждым семейством — так называемый дорожный столик, на самом деле поставец с запасом вин и закусок; здесь же на низенькой табуреточке слуга, всегда готовый подать господам требуемое. Каждое семейство ездит в театр годами; упаси Небеса кого–либо без спросу занять чужое, давно насиженное место! Во время спектакля в зале всегда особый шум — не похожий, утверждают бывалые актеры, на шум любого другого зала Империи. Шум явственный, но приглушенный: театр здесь любят, и даже громкоголосые буяны говорят шепотом, чтобы не наживать себе врагов. Зритель тоже особый: громких оваций после эффектной сцены здесь не услышишь, зато и актера неудачника никто гнилыми яблоками не забросает; все — и похвала, и неодобрение — будет после спектакля, когда зрители, засидевшиеся за три–четыре часа, оживляются, и в зал к ним по давнему обычаю сходят со сцены актеры, чтобы получить (или не получить) благодарность публики: нехитрое угощение, глоток вина или, если повезет, немного денег. Играть, не чувствуя сиюминутной отдачи, трудно, но старые актеры, которые играли во многих театрах Империи, говорят, что, научившись угождать публике здесь, можно уже играть с успехом где угодно.

И Наора с тоской подумала, что до сих пор все ее роли не давали возможности зрителям понять, что она что–то стоит. Самая большая ее роль состояла из двадцати шести слов, девятью из них было слово «сударыня», половина их приходилась на второй акт, где Наора вставляла их в монолог Теоны: «В самом деле, сударыня?», «Как так, сударыня?», «Ах, сударыня!», «Да, сударыня!»; в остальных двух актах положение было таким же.

Сейчас, правда, репетировали другую пьесу, и у Наоры там было целых тридцать четыре слова, а самая лучшая роль, разумеется, снова принадлежала Теоне.

Но право, Наора могла бы сыграть не хуже!

Наора обвела зал медленным, поверх зрительских голов, взглядом, сделала три шага к авансцене. И ясным, четким, перебивающим любой шумок воображаемых зрителей голосом, без трагического надрыва, каким любила щеголять Теона, но очень искренне стала говорить печальный монолог из «Изгнанной принцессы»:

Произнося последние строки, Наора с жестом отчаяния протянула вперед руку и замерла, будто ожидая ответной реплики. Пауза затянулась — реплику подавать было некому. И Наора, грустно усмехнувшись, опустила руку.

В этот момент раздались аплодисменты. Одинокий зритель в зале захлопал в ладоши. «Дядя Сергус», — смущенно подумала Наора и, освободив взгляд от воображаемого многолюдья зала, посмотрела в партер.

В проходе между креслами стоял незнакомый человек в серебрящемся на лунном свету плаще. Наоре он показался привидением.

Она помимо воли бросила встревоженный взгляд в сторону кулис, откуда вышла; мелькнула мысль: надо закричать — дядюшка Сергус услышит…

Когда мгновение спустя она снова посмотрела в зал, человека уже не было. Он исчез совершенно беззвучно.

Тут она испугалась по–настоящему и бросилась обратно в сторожку.

При виде ее дядюшка Сергус чуть не поперхнулся прозрачной жидкостью, которую цедил из стеклянного стакана, но доцедил, смущенно вытер рот рукавом и только после этого выдохнул, спросил чуть придушенно:

— Ф–ф–х-уу! Или опять что, Наора?

«Не чай он тут пьет», — подумала Наора не к месту и сказала испуганно:

— Там… Там привидение, дядя Сергус!

В гостиницу Наора возвращалась ничуть не успокоенная.

Дядюшка Сергус, само собой, уверил ее, что одиночных привидений в театре нет, и рассказал историю Огненной премьеры. Наора уже слышала этот рассказ о пожаре в театре, при котором от здания остался лишь каменный остов и где погибло множество народа — и зрителей, и актеров. «В иную ночь, — говорил Сергус, — из зала доносится приглушенный шумок, будто там собрались как на премьеру, и если заглянуть в такую ночь в зал, то можно увидеть не только тени зрителей в креслах, но и призраки актеров на сцене…» А вот единственный зритель да еще в серебристом плаще — этого дядюшка Сергус не знал, ничего подобного за столько лет ночной службы не видывал. Или Наоре просто почудилось. Да он был просто в этом уверен. Незнакомец никак не мог быть призраком — и уж конечно вряд ли живым человеком; уж дядюшка–то Сергус уверен был, что никто не мог проникнуть незамеченным в охраняемый им театр.

Успокаивая девушку, сторож проводил ее до гримерной Теоны, освещая путь фонарем. Они взяли лисий плащ для Наоры и вернулись в дежурку. Потом они попили чаю, и Наора соглашалась со стариком: да, наверняка ей почудилось. Или, соглашался и старый Сергус, вновь вытирая губы.

Полная сомнений, Наора вышла в проулок.

— Может, проводить тебя до гостиницы? — спросил Сергус, выглядывая вслед из приоткрытой двери.

— Да нет, не стоит, — отвечала Наора.