— Могли бы и вы не подумать… о Тополиной дороге, — обиженно сказала Алики. — Даже если бы это и было правдой. А вообще–то я ездила на Карамельную мызу.

Наора удивилась:

— На Карамельную Мызу? Зачем?

От Хастера не ускользнуло, как девушка едва заметно смутилась, словно сказала что–то лишнее, и ответ девушки подтвердил его подозрения.

— Это долгая история, Наора, — сказала Алики чуть поспешно. — Я потом тебе расскажу. — Она встала. — И вообще, вы оба, наверное, хотите отдохнуть?

— Пожалуй, — Наора тоже чуть натянуто зевнула.

— Отвести тебя в спальню? — радостно предложила Алики.

— Ты здесь совсем как хозяйка, — заметила Наора, не поднимаясь с места.

— Да уж успела оглядеться, — засмеялась Алики. — Я здесь с утра. Рет — Ратус велел в его отсутствие принимать гостей, развлекать их разговором и угощать.

Наора встала.

— Вы не будете возражать, Хастер?

Хастер тоже поднялся, всем видом показывая, что не против.

Алики взяла со стола подсвечник и повела подругу наверх по винтовой лестнице, которая находилась тут же, в углу столовой.

Оставшись один, Хастер задумчиво подцепил кусок ветчины, сунул в его рот, встал и прошелся по столовой. Дверь в гостиную оказалась приоткрытой, и он заглянул в нее. Там в тишине, нарушаемой только потрескиванием дров в камине, таинственный господин в коричневом костюме лениво ковырял кочергой в углях; на его прямых гладко причесанных волосах отблескивали огоньки. Шут был тут же — скорчился в странной позе в соседнем кресле, где до того сидела Наора; ноги его были вытянуты к огню, голова низко склонена, словно он задремал, а рука, свешиваясь с подлокотника, безвольно покачивалась. Хастер вернулся к столу, съел еще ветчины, взял со стола бутылку и посмотрел ее на свет. Вина оставалось еще около половины. Вертя в руках бутылку, Хастер попробовал поразмышлять над ситуацией, но думать ни о чем не хотелось, а хотелось спать.

Он вздохнул и поставил бутылку.

Наверху лестницы скрипнула ступенька. Хастер поднял глаза — это была Алики. Она стояла и смотрела, перегнувшись через перила, на него.

— Господин Тенедос, — окликнула она негромко, — а вы не желаете отдохнуть?

— Очень даже желаю, — не стал спорить Хастер.

— Тогда идите сюда, — пригласила девушка. — Весь этаж в нашем распоряжении.

Хастер пошел было на зов, но вернулся и прихватил полупустую бутылку.

Он поднялся наверх. Девушка поджидала его тут же. В начале темного коридора, заканчивающегося окном, за которым вспыхивали сполохи далеких фейерверков, на мраморной полке еле теплилась лампочка–ночничок. Алики открывала шкафчик под полкой, на крючках, вбитых в дверку с внутренней стороны, висели ключи. Крючков было шесть, по числу дверей в коридоре; первый был пуст, со второго Алики сняла ключ сейчас и протянула Хастеру:

— Пожалуйте, господин Тенедос.

— Хастер, — поправил Хастер.

— Господин Хастер, — поправилась она и сделала легкий быстрый книксен. — Свечи и спички вот здесь, на шкафчике. Зажечь?

— Спасибо, справлюсь сам.

Алики сошла вниз, а Хастер поставил бутылку на полку рядом с ночником и стал открывать свою дверь. Он распахнул ее, постоял на пороге темной комнаты, качаясь с носка на каблук и заложив руки за спину.

Спать резко расхотелось, но может быть, поможет вино?

Он протянул руку за бутылкой, когда вдруг дверь напротив открылась, и Наора, не замечая его, босиком пробежала к шкафчику, нашла там спички и, только обернувшись, вздрогнула.

Они смотрели друг на друга через коридор.

— Ой, а у меня свеча погасла, — сказала она наконец ненужно.

Хастер не сказал ничего, но от его взгляда Наора невольно подалась назад.

— Мы не пожелали друг другу спокойной ночи, сударыня, — услышала она его голос.

— Спокойной ночи, сударь, — сказала Наора, как послушная девочка.

Она обошла Хастера и взялась за ручку двери.

— А я полагал, что после событий сегодняшнего вечера мы заслужили хотя бы один поцелуй, — донеслось из–за ее спины.

Она, не обернувшись, качнула головой и крепче сжала ручку.

Крепкие пальцы осторожно взяли ее за локоть свободной руки, той, в которой был зажат коробок спичек, не сильно, но настойчиво заставили ее повернуться.

Наора смотрела в пол.

— Один поцелуй, — услышала она. — Всего…

Она замерла.

Хастер склонился над ее лицом; она закрыла глаза. И почувствовала запах — не то чтобы приятный или неприятный, но чужой. Его губы легко прикоснулись к ее губам. Она хотела отпрянуть, считая, что поцелуй исполнен, но он неожиданно крепко обнял ее, и его язык проник между ее губ. Она ощутила вкус — чужой, незнакомый вкус у себя во рту.

Он оторвался от ее рта и немного отстранился, все еще держа ее в объятиях.

Она стояла, не в силах сдвинуться с места; лицо было запрокинуто, а глаза закрыты. Возможно, мгновение спустя она сумела бы освободиться от наваждения и стала бы вырываться, но он снова наклонился к ее губам, и опять его язык, уже более смело, проник в рот.

Словно во сне, будто не осознавая, что делает, она прижалась к нему, и ее руки легли на его бедра. Тогда, не отрываясь от губ, он слегка качнул ее в темноту комнаты, принуждая отступить, сам шагнул вперед и притворил дверь.

Какое–то время они так и стояли в узком углу простенка, прижимаясь друг к другу и почти не отрывая губ. Ее язык стал почти таким же смелым, как его; чужое опьяняло, заставляя вести себя так, как хотелось ее телу. А телу хотелось поцелуев, телу хотелось прижиматься бедрами… но более всего телу хотелось обнаженными кончиками грудей прикоснуться к нему, потереться о его одежду; она просто чувствовала, что ее груди под платьем, под тонким бельем обнажены, но прикосновения привычной одежды сейчас ей было недостаточно; остро хотелось большего, и она, потеряв всякий стыд, шепнула ему в промежутке между поцелуями: «Погоди» и легонько оттолкнула его, высвобождаясь из его объятий. Подрагивая от нетерпения, она потащила с себя платье и швырнула куда–то в сторону. Прислушиваясь в темноте к звукам и догадавшись, он снова поймал ее в объятья и поцеловал куда пришлось; пришлось в шею под левым ухом. Она слегка отстранилась и потянула через голову лифчик, радуясь тому, что за последний год изрядно отощала и у нее нет необходимости затягиваться в корсеты. Теперь можно было спокойно отдаваться удовольствиям: целоваться и прижиматься к нему грудями, кончики которых в прохладе спальни напряглись и стали тугими. Однако у него были иные планы, и он повлек ее к едва угадываемой в темноте кровати, и они рухнули на перины, оба засмеявшись от неожиданности.

Она подвинулась, давая ему место рядом с собой, будто не догадываясь, зачем ему это нужно, и они снова поцеловались — долго–долго; и она наслаждалась вкусом чужого во рту, и чувствовала, что его рука гладит ее по животу, по бедру — и, собственно, даже не столько гладит, сколько пытается снять с нее кружевные панталончики. Она чуть приподнялась, помогая ему, смешно и неловко брыкнула ногами, скидывая; вместе с кружевным бельишком улетел один чулок, а второй каким–то чудом остался на ноге, и она подтянула ногу, чтобы освободиться… но тут он вдруг как–то перекатился и оказался над ней, и она почувствовала, что его рука — нет, уже не рука! — касается нежного местечка меж ее ног.

…И вот уже не просто касается.

Она скорее удивилась, чем испугалась, замерла, потому что не хотела помешать ему, и не двигалась, прислушиваясь к ощущениям. Боли не было, а девчонки в Пансионе, рассказывая об этом, говорили, что будет очень больно, как будто много понимали в этом, глупые… И не было особенного, ни с чем не сравнимого удовольствия, о котором как–то проговорилась Теона, рассказывая об очередном любовнике («Я кричу от наслаждения, а он мне рот затыкает: соседи, мол, услышат… Ой, малышка, да рано тебе еще знать об этом…»)

Было скорее неудобно, причем неудобство было многосторонним: было неловко лежать как бревно, когда он так трудится, бедняга; было неудобно лежать в такой позе, а подушку под спину не подложить; и было еще много мелких неудобств самого разного характера, например, от чулка, щекочущего лодыжку…