— В гадании и в том, что я с помощью колдовства отправляла людей на тот свет, — ответила женщина, ничуть не смутившись, будто говорила о самых обыденных вещах.

— Странно, — улыбнулся Генрих, — я всю свою жизнь отправляю людей на тот свет, но никто и не подумал обвинить меня в колдовстве. Может быть потому, что я не гадаю.

— У тебя и не получится, — сказала Скулда, но граф пропустил ее замечание мимо ушей.

— Рада, что осталась жива? — задал он еще один банальный вопрос.

— А могло ли быть по–другому? — прозвучал совсем небанальный ответ, вызвавший изумление на лице Вильштока.

— Еще как могло, — заверил ее Вильшток, но вызвал лишь ответную грустную усмешку.

— Иногда люди похожи на овец. Чувство голода заставляет их искать сочную луговую траву, даже не подозревая, что их к ней ведут, и желание насытить овечьи утробы — далеко не главная цель.

— Что–то ты слишком умная для деревенской простушки, — с раздражением заметил Генрих.

— Моему отцу это тоже не нравилось. Всему виной он считал мое имя, которым сам же меня и нарек. Сначала он обвинял меня в смерти матери, а когда умирал сам, то уже просто ненавидел. Когда его не стало, его место заняли другие люди.

— И что означает твое имя?

— Так звали языческую богиню неотвратимой судьбы.

— Может, твоему отцу действительно стоило назвать тебя иначе. Глядишь, и пожил бы еще на этом свете, — попытался пошутить граф, но как–то неуверенно, вспомнив вдруг недавнюю беседу с Визаром.

— У него не было выбора, — снова озадачила его своим ответом Скулда.

— Выбор всегда есть, — неожиданно обозлился Вильшток, впервые в жизни сомневаясь в истинности этих слов.

На этот раз женщина предпочла не отвечать, спокойно выдерживая злой взгляд своего спасителя. Генриху очень скоро надоела эта немая сцена и, окончательно запутавшись, он встал и направился к двери.

— Я рада, что ты меня спас, — услышал он вслед слова, произнесенные виноватым тоном.

Граф повернулся и снова встретился взглядом с женщиной. В этот раз в ее глазах появилось что–то новое, но все также неподвластное его пониманию. Генрих окончательно потерял контроль над собой и бросился напролом. Старый воин решил подавить Скулду грубой и безжалостной силой, как делал почти всегда, когда не находил разумного решения. Вот только она и не думала сопротивляться, — несколько нежных прикосновений в ответ на причиненную боль, и дикий зверь уже готов был выполнить любое ее желание. Но женщина всего лишь позволила Генриху осуществить его собственные.

В эту ночь Вильшток впервые в жизни остался спать в постели женщины. Вместо привычной холодной отчужденности к только что использованной самке, он почувствовал неимоверную усталость и умиротворенность. Когда Генрих проснулся утром, он не мог думать ни о чем другом, кроме своих ночных ощущений. А еще он ничуть не сомневался, что теперь никто не сможет отнять у него Скулду, даже если ради этого весь мир ополчится против него. Опытный воин, презиравший все чувства, мешавшие человеку выживать, потерпел молниеносное поражение от самого губительного из них.

— Генрих, теперь я вижу, что, подобно Ахиллу, и у тебя есть слабое место, — сказал ему в то утро Визар и почти обреченно добавил. — Будем надеяться, что в этом деле не окажется замешан какой–нибудь Парис, или того хуже, Аполлон.

В тот момент Отто еще не знал, что предсказанное им будущее, руками епископа Хеба, подъезжавшего к замку Вильштока, уже начало превращаться в настоящее.

«В этом мире нет ничего бесполезного, — любил повторять епископ Бруно, каждый раз добавляя, — для меня». Когда же особо въедливые собеседники критически интересовались, почему он к своим годам всего лишь епископ, он с иронией отвечал: «Если бы все знали степень полезности чего–либо, я, пожалуй, не был бы и епископом. А может, и епископов не было бы». Каждый собеседник понимал этот ответ по–своему, и только самому Бруно был известен истинный смысл сказанного. В общем, все знали, что он в отличие от многих своих коллег по ремеслу умен, но никто не мог определить насколько. «Я умен ровно настолько, чтобы не оценивать степень ума или глупости других», мог бы ответить им епископ, но и не подумал бы этого сделать. Он просто всегда руководствовался этим принципом, заглядывая в души людей, словно в открытую книгу. Вот и сейчас ему хватило получасового разговора с Вильштоком, чтобы выяснить для себя все, ради чего он к нему приехал. Все остальное времяпровождение в замке было обычной данью вежливости. Но и это время епископ потратил не совсем впустую, воспользовавшись им для того, чтобы усыпить бдительность графа и отвести от себя какие–либо подозрения на будущее. Бруно даже с благодарностью принял приглашение Вильштока отобедать с ним и насладиться обществом его головорезов. Впрочем, ничего нового за обедом он не узнал и всего лишь в очередной раз убедился в сплоченности и преданности друг другу и своему вожаку, царившими в этом узком кругу. Как всегда, Бруно выделил из общей массы Визара и, как всегда, почувствовал при этом какую–то неясную тревогу и раздражение. Он чувствовал, что присутствие Отто ему чем–то мешает, но никак не мог определить, чем именно. Вот и сейчас, попрощавшись с хозяином замка и усаживаясь в свою карету, епископ был занят решением все той же проблемы.

— Узнай все, что только можно, об Отто Визаре. Не люблю я загадок, — сказал епископ Хеба человеку, безвылазно дожидавшегося его в карете на протяжении нескольких часов.

Сидевший напротив толстяк согласно махнул головой и в свою очередь поинтересовался результатами визита.

— Все не так уж плохо, — поспешил сразу успокоить толстяка Олли епископ. — Вильшток несомненно уже успел увлечься Скулдой, чего и следовало ожидать. Но, я почти уверен, что он пока не догадывается о том, что она собой представляет. А значит, нет пока и оснований считать, что он сам является тем, кого мы ищем.

— Вы собираетесь дожидаться, пока все проясниться? Не будет ли тогда слишком поздно? — спросил Олли.

Бруно отрицательно покачал головой.

— Я собираюсь действовать. В любом случае мне хочется поскорее избавиться от Генриха и его банды, независимо от обстоятельств.

Смутная догадка появилась в голове епископа, и он пристально посмотрел на сидящего напротив него Олли.

— А почему бы вам самому все не выяснить, раз уж вы сумели найти ее?

— Если бы я был всесильным, на мне бы сейчас была бы точно такая же одежда, как на вас.

— Это было бы гнусное зрелище, — представив себе подобную картину, сказал священник.

— Ну почему же сразу гнусное? Смешное, возможно, но не гнусное же, — возразил толстяк и звонко захохотал, но тут же демонстративно осекся и придал своему лицу смиренное выражение.

Вернувшись в Хеб, епископ потратил остаток дня на написание письма королю Фердинанду. Он приложил максимум усилий, чтобы оно не осталось незамеченным молодым монархом и одновременно не выдало личной заинтересованности епископа в этом деле. Всего лишь вопрос веры, не более того, но и не менее…

— Надо же, как вовремя, — удивился Фердинанд, прочитав до конца письмо из Хеба и протягивая его старику Боргу. — Вильшток влип в очень неприятную историю. Я думаю, чужеземец знал, о чем говорит. Вот только как он мог это предвидеть.

— В этом нет ничего удивительного. Неприятности и Генрих — это практически одно и тоже, — ответил ему наставник и углубился в чтение.

Но молодой король на этот раз с ним не согласился. Только что Борг докладывал ему о появлении армии севского короля Альфреда в Поморье. Один город за другим без малейшего сопротивления открывал перед ним ворота, а население видело в нем долгожданное спасение от военных бедствий. А если ко всему этому добавить, что у Альфреда была по–настоящему боеспособная и дисциплинированная армия, готовая идти за ним хоть на край света, то не трудно понять удрученное состояние Фердинанда, который о подобном мог только мечтать. Хотя к славе полководца он по большому счету никогда и не стремился. В будущем Фердинанд видел себя в числе самых успешных и могущественных правителей, сумевших создать безотказный и незыблемый механизм государственной власти, который станет достойным напоминанием потомкам о великом короле. Сейчас его вера в собственное величие достигла критической черты, ниже которой начинается опустошенность и апатия. Ему нечего было противопоставить Альфреду. Пограничные отряды уже были уничтожены, а тех сил, которые у него еще оставались, могло не хватить даже для обороны его столицы. Ситуацию могли спасти деньги, но их не было и не предвиделось.