Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
«Трагическая смерть Николая Степановича очень сильно поразила семью в Бежецке, – пишет в своих «Записях о семье Гумилевых» сестра поэта. – Александра Степановна, которая первая узнала из газет об этом, сразу лишилась рассудка. «Как я скажу маме?» – твердила она, бегая по комнатам и ломая руки, и ничего не слушала, кто говорил, что Анна Ивановна уже все знает. Только один Лева мог ее успокоить. Наконец доктор дал ей снотворного, и она затихла. У Варвары Ивановны сделался потрясающий озноб, и она слегла и умерла 2/XII того же года. Что касается до Анны Ивановны, то кто-то уверил ее, что Николай Степанович не такой человек, чтобы так просто погибнуть, что ему удалось бежать, и он, разумеется, при помощи своих друзей и почитателей проберется в свою любимую Африку. Эта надежда не покидала ее до смерти».
12 октября 1921 года в парижской эмигрантской газете «Последние новости» было напечатано письмо читателя М. Гриневича следующего содержания:
«Милостивый Государь, г. Редактор.
Потрясенный известием о гибели талантливого поэта Николая Степановича Гумилева, я одновременно узнал о трагическом положении, в котором находятся самые близкие ему люди – родной брат его Дмитрий Степанович Гумилев со своей женой Анной Андреевной.
Дмитрий Гумилев после всех пережитых ужасов и лишений душевно заболел и помещен в лечебницу (г. Рига, 22 Дуденгофская ул., лечебница Роттенберга). Жена его, без всяких средств и работы, измученная и больная, бедствует и не может продолжать платить за мужа в лечебницу.
Зная, как покойный поэт нежно относился к единственному брату и его жене, я полагаю, что наша обязанность и лучший способ почтить его память, это – немедленно помочь его близким людям. Не откажите дать место на страницах Вашей уважаемой газеты настоящему моему письму и открыть подписку в пользу названных лиц.
Собранное мне казалось бы целесообразным, по мере поступления, посылать Анне Андреевне Гумилевой, г. Рига, 46 Мариинская ул., кв. 8. Прилагаю свою посильную скудную лепту – 20 франков».
Неизвестно, возымел ли должное действие этот призыв. 10 сентября 1922 года, едва разминувшись с первой годовщиной гибели младшего брата, скорбный главою Дмитрий скончался в палате рижской психиатрической лечебницы[570].
Овдовевшая Анна Николаевна Гумилева все время плакала и всем, подходящим соболезновать, с отчаяньем твердила лишь одно: «Когда я узнала о Коле, я даже стала плохо танцевать… Я стала очень плохо танцевать…»
А Ирина Одоевцева уже на следующее утро после первых слухов о расстреле на Ржевке почему-то успокоилась совершенно – она была единственной, кто не плакал на панихиде по Гумилеву и другим «таганцевцам».
«Если бы перед смертью его видела, – писала о Гумилеве Лариса Рейснер из Афганистана, – все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца. Вот и все».
Позабытая Маргарита Тумповская в начале сентября 1921 года совершила в Москве попытку самоубийства.
Бывший гимназист-агитатор, а ныне – полномочный посланник РСФСР в Закавказье Борис Легран зачитывал петроградскую сводку гостившему в Тифлисе Осипу Мандельштаму так, как если бы Мандельштам был представителем враждебной державы. Внезапно металлический голос Леграна задрожал и оборвался, но на помощь советскому послу пришла супруга:
– Нам никогда не нравился этот Гумилев – заносчивый, резкий, непонятный, чужой и чуждый человек!
Без слов Мандельштам покинул миссию. На улице он растерянно взглянул на Надежду Хазину:
– Куда же нам теперь ехать? В Петроград я не вернусь…
Максим Горький в первые дни после расстрела «таганцевцев» стал невменяем и поминутно твердил всем вокруг:
– Ильич не виноват! Не виноват! Он послал, послал телеграмму! В последний момент! Это Гришка Зиновьев перехватил телеграмму!!
Убийство Гумилева было, вероятно, единственным громким петроградским злодейством последних лет, к которому Зиновьев не имел прямого отношения (в подробности карательных мероприятий своего янычара Семенова мудрый председатель Петросовета демонстративно не вникал), но Горький все равно повторял, как заклинание:
– Это все Гришка… Это все он… Это он убил поэта… А Ильич не виноват! Не виноват!
Потом Горький утих, затворившись у себя на Кронверкском, и в октябре 1921 года уехал из РСФСР. Судьба готовила ему новые испытания, великие падения, великие победы и великую славу. 200 томов «Библиотеки Всемирной Литературы» вышли полностью, в конце концов, только в 1967–1977, спустя несколько десятилетий после того, как прах от сожженного в неистовом огне московского крематория тела Алексея Максимовича был замурован в Кремлевской стене. Как и предполагал Герберт Уэллс, русские читатели получили такое знакомство с мировой литературой, какое недоступно ни одному другому народу.
Интеллигентный Корней Чуковский отмалчивался после кровавого петроградского августа вплоть до конца рокового 1921 года, но на отчетном годовом собрании «Дома Искусств» вдруг взбунтовался и выступил с разрушительной речью:
– Смерть Гумилева есть оскорбление всей русской литературы, и этого оскорбления литература не забудет. В лице Гумилева «Дом Искусств» утратил не только даровитого поэта, но и учителя. Наша Литературная Студия возникла по его мысли, в этой Студии он создал и воспитал большую группу молодых поэтов, которая без него осиротела. Слушатели Гумилева образовали кружок его имени, где путем кропотливой работы восстановили по отрывочным записям почти полный курс его лекций, посвятили ему сборник стихов, который выйдет в ближайшее время, и вместе с Литературным Отделом предприняли шаги для приобретения его большого портрета, которым и будет украшен наш большой лекционный зал.
Разумеется, повесить портрет Гумилева в «Диске» Чуковскому никто не разрешил. Полотно кисти Надежды Шведе некоторое время сохранялось у бесстрашной Иды Наппельбаум. Спустя четверть века за хранение этого портрета особое совещание КГБ СССР присудило ей десять лет концентрационных лагерей особого режима.
Узнав в своем продуваемом всеми ветрами, неприкаянном крымском Коктебеле о смерти Александра Блока и Николая Гумилева, Максимилиан Александрович Волошин при свете убогой свечи в нетопленном Доме Поэта дописывал в начале 1922 года русский стихотворный реквием, озаглавленный «На дне преисподней»:
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, – Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже поскользнусь,—
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
Р.S.
Из дневника П. Н. Лукницкого. 12.04.1925. Воскресенье.
«Анна Андреевна Ахматова рассказывает, что сегодня ночью она видела сон. Такой: будто она вместе с Анной Ивановной, Александрой Степановной, с Левой у них в доме на Малой, 63. Все по-старому. И Николай Степанович с ними… АА очень удивлена его присутствием, она помнит все, она говорит ему: «Мы не думали, что ты жив… Подумай, сколько лет! Тебе плохо было?» И Николай Степанович отвечает, что ему очень плохо было, что он много скитался – в Сибири был, в Иркутске, где-то… АА рассказывает, что собирается его биография, о работе… Николай Степанович отвечает: «В чем же дело? Я с вами опять со всеми… О чем же говорить?». АА все время кажется, что это сон, и она спрашивает беспрестанно Николая Степановича: «Коля, это не снится мне? Ну докажи, что это не снится!..» Вдруг АА вспоминает, что ведь есть Анна Николаевна… Она в недоумении – с кем же будет Николай Степанович? с ней или с Анной Николаевной? Этот вопрос мучает ее… Она спрашивает Николая Степановича… Николай Степанович отвечает: «Я сегодня поеду к ней, а потом вернусь…»
