– Называться она будет, конечно, «Посередине странствия земного»[537].

Но через несколько дней он заглянул к Залшупиной очень озабоченный:

– Надо немедленно поменять название! Получается, что я сам себе отмерил только семьдесят лет жизни. А я меньше чем на девяносто не согласен.

– Но как же будет называться Ваша книга, Николай Степанович?

– «Горе этому большому городу! – процитировал Гумилев. – И мне хотелось бы уже видеть огненный столп, в котором сгорит он! Ибо такие огненные столпы должны предшествовать великому полдню». Честно говоря, эти слова Ницше последнее время не выходят у меня из головы… И этот «ОГНЕННЫЙ СТОЛП».

Тридцатипятилетие – по «старой» календарной дате – он встречал в Бежецке. Созданный стараниями Гумилева местный филиал «Союза поэтов» устроил юбилейное действо в зале Благовещенской учительской школы. Торжества эти остались в памяти бежечан надолго: все получилось очень ярко, знаменитый юбиляр рассказывал о новинках «Дома Искусств», о собраниях «Цеха поэтов» и читал свои и чужие стихи. В Петроград Гумилев вернулся накануне «новой» календарной даты «середины странствия земного» и провел в «Диске» вечер, подобный бежецкому – с докладом об акмеизме и стихами. Отдельно своего наставника чествовали студийцы «Дома Искусств», недавно создавшие юношеский литературный кружок «Звучащая раковина» и собиравшиеся у сестер Наппельбаум в фотоателье их отца на Невском проспекте. Старик Наппельбаум, похожий на тициановских бородачей, колдовал над странным осветительным агрегатом, похожим на помятое ведро. Казалось, что руки великого фотографа лепят струящийся свет, как глину, – групповой портрет Гумилева в окружении учеников стал одним из самых драгоценных юбилейных подарков.

В праздничную череду знаменательного для Гумилева апреля досадно затесался грядущий «суд чести» с Эриком Голлербахом, назначенный к тому же на… Страстную Пятницу! Ясно было, что глупая история окончательно превращается в анекдот и завершится впустую[538]. Но Голлербах бомбардировал жалобными письмами вошедшего в состав судейской коллегии Блока, и тот вновь ополчился на акмеистов-цеховиков. Для «Литературной газеты», которую затевал Чуковский при «Доме Искусств», Блок готовил разгромную статью «Без божества, без вдохновенья», а в частных беседах отзывался о Гумилеве и «гумилятах» с необычной свирепостью. Под его горячую руку попала даже неповинная в делах «третьего «Цеха» Ахматова, только что выпустившая в «Петрополисе» маленькую книжку стихов (поселившись отдельно от Шилейко, она ожила и вернулась к творчеству). Ахматовский «Подорожник» Блок жестоко высмеивал и блоковские môts смаковали затем все литературные сплетники:

– В стихе «Твои нечисты ночи», должно быть, опечатка! Должно быть, она хотела сказать: «Твои нечисты ноги»…

Тут уж даже зеленая молодежь начинала посмеиваться и потихоньку судачить, что Ахматова-де вконец исписалась и теперь перепевает себя прежнюю. Посмеивались даже в «Цехе», который 20 апреля проводил в «Диске» большой открытый вечер. Гумилев, забрав роль ведущего, устроил блестящий литературный смотр. Он произнес вступительное слово о творчестве участников вечера и затем торжественно объявлял выступавших:

– Михаил Лозинский!

– Владислав Ходасевич!

– Сергей Нельдихен!

– Георгий Иванов!

– Николай Оцуп!

– Всеволод Рождественский!

– Ирина Одоевцева!

– Ада Оношкович!

«Было очень мило, слегка волнительно и немного стыдно, – вспоминала Оношкович. – Когда мне похлопали и я удрала в малиновую гостиную, было радостно, как после экзамена». Предваряя собственное выступление, Гумилев сказал, что прочтет стихи, явившиеся как отклик на молву вокруг новой книги Ахматовой:

Пять дней спустя, в Страстной понедельник, Гумилев в последний раз слушал своего «прямого и честного врага» в Суворинском театре на Фонтанке. О болезни уже догадывались – Блок сгорал на глазах, – и полный доверху огромный зал был торжественно печален и нежен. «Тишина водворилась молитвенная, – вспоминал очевидец. – Публика просила прочесть то то, то другое. Он покорялся, вытаскивал из кармана бумажку, справлялся по ней, иногда с застенчивой улыбкой отказывался, говоря, что позабыл. Держали его без конца». Когда устроители вечера вместе с последними зрителями покидали театр, Гумилев и Блок отстали на набережной от Чуковского, шагавшего впереди в шумной толпе студиек и студийцев «Диска».

– Нет, Николай Степанович, – говорил Блок, – союза между нами быть не может. Наши дороги разные.

– Значит, либо худой мир, либо война?

– Худого мира тоже быть не может…

– Вы, я вижу, совсем не дипломат, – засмеялся Гумилев. – Что ж, мне так нравится. Война так война. Какие же Ваши рыцарские цвета для нашего турнира?

– Черный, – строго произнес Блок. – Мой цвет – черный.

Идея рыцарского турнира почему-то очень развеселила Гумилева. Простившись с Блоком, он быстро нагнал студийцев, балагурил с ними до Аничкова моста, а поравнявшись с постаментом одной из конных групп барона Клодта, вдруг подмигнул Всеволоду Рождественскому, скинул ему на руки английское пальто и, вскочив на речную ограду, в мгновенье ока вскарабкался затем на бронзовый конский круп. Оседлав знаменитое животное (студийки внизу заливались истошным визгом), Гумилев пожал руку немому оруженосцу-коноводу, причмокнул губами, дал шпоры и устремился в бой. Подоспевший милиционер, задрав голову, уговаривал воителя:

– Образованный, как вижу, человек, а что делаете! Интеллигентный, как вижу, человек, а ведете себя, как и не знаю что! Чтобы немедленно были на земле, иначе приму свои меры!

Гумилев, сразив противника, отсалютовал милиционеру воображаемой саблей и покинул монумент.

– Правильный поступок, гражданин! – похвалил его милиционер и в свою очередь козырнул. Вокруг хохотали и аплодировали.

На Преображенской Гумилев вдохновенно цитировал Одоевцевой маркиза Вовенарга:

– «Une vie sans passions ressemble à la mort». Слушайте и постарайтесь запомнить: «Жизнь без страстей подобна смерти». До чего верно! Как жаль, что у нас мало кто слышал о Вовенарге и его «Maximes»![539] Это настоящая школа оптимизма, настоящая философия счастья, они помогают жить…

Одоевцева, машинально игравшая ручкой письменного стола, неловко дернула ящик и вздрогнула, увидев там тугие пачки кредиток:

– Николай Степанович, какой Вы богатый! Откуда у Вас столько…

Гумилев резко толкнул ящик обратно. «Он стоял передо мной бледный, – вспоминает Одоевцева, – сжав челюсти, с таким странным выражением лица, что я растерялась. Боже, что я наделала!

– Простите, – забормотала я, – я нечаянно… Я не хотела… Не сердитесь…

Он как будто не слышал меня, а я все продолжала растерянно извиняться.

– Перестаньте, – он положил мне руку на плечо. – Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ. Ведь мне известна Ваша манера вечно все трогать».

Далее Одоевцева рассказывает, что Гумилев, взяв с нее клятву молчать, объяснил, что кредитки в столе являются «деньгами для спасения России», намекнув на свое участие в некой конспиративной организации, а когда она, ради Христа, принялась заклинать его подумать о детях и ближних – строго прикрикнул:

– Перестаньте говорить жалкие слова. Неужели вы воображаете, что можете переубедить меня? Мало же вы меня знаете!