Пролеткультовцам выделили огромное здание Благородного собрания на Малой Садовой улице. Тут имелись своя сцена, библиотека, издательство и множество помещений для всевозможных творческих студий, где и творились шедевры пролетарского искусства, мало отличавшиеся от лубочных графоманских и кустарных поделок. Впрочем, среди руководителей студий встречались и подлинные мастера. Именно в Пролеткульте в полной мере раскрылся талант выдающегося режиссера Александра Мгеброва и его жены, актрисы Виктории Мгебровой-Чекан. Продолжая традиции своего учителя Евреинова, Мгебров работал над формами уличного, балаганного и карнавального театрального действа, нашел себя сначала руководителем театрального кружка рабочих на Балтийском заводе, а затем возглавил «Художественную Арену Петропролеткульта». По сценариям писателей-самоучек он ставил грандиозные героические мистерии, действующими лицами которых были Коммунар, ведущий страждущий пролетариат через пустыню в Царство Свободы, Мудрец, Мысль, Счастье, Сын Земли, а также – Зло, Вампир и полчища врагов, строящих коварные козни. Все это очень напоминало декадентские театральные примитивы евреиновского «Старинного театра», но цензоры Наркомпроса пока не вмешивались.

Мгебровы и их пролеткультовское окружение были связующим звеном между стихийными творцами-коммунарами и петроградской творческой интеллигенцией. Даже непримиримый к «красным хамам» Федор Сологуб, помнивший актерскую чету по «Бродячей собаке» и «Привалу комедиантов», вежливо раскланивался при встречах, хоть и морщился:

– Как Вы могли, Александр Авельевич, Вы, художник, пойти работать в Пролеткульт?

– Я пошел туда… учиться, – обычно отвечал Мгебров, лучезарно улыбаясь.

Любопытный и демократичный Корней Чуковский одним из первых проник в пролетарскую цитадель на Малой Садовой. «Палачам красоты» он прочел небольшой цикл лекций – о Некрасове, Горьком и американском классике Уолте Уитмене – и был приятно удивлен заинтересованным вниманием рабочей аудитории. Вслед за Чуковским во Дворце Пролеткульта оказался и Гумилев – на представлении очередной литературно-поэтической «героической мистерии». Мордатый Илья Садофьев, заседатель петроградского трибунала, славил со сцены «Именины Пролетарской Революции»:

В антракте Гумилев, оставив Анну Николаевну в зрительном зале, изучал рабочую публику, а вернувшись, увидел в своем кресле развалившегося Садофьева.

– Извините, но это место занято.

– А мне плевать… буржуй!

– Послушайте, Садофьев, – загремел Гумилев командирским голосом, – если бы Вы не были поэтом, я бы за такие слова дал Вам по физиономии!!.

Эскапада произвела на пролетариев неожиданное действие. Гумилева окружили и… пригласили прочитать лекцию по стихосложению. К пролетарским поэтам в качестве оруженосца-телохранителя его вызвался сопровождать студент Николай Оцуп, новый участник университетского «Ариона», большой поклонник гумилевских стихов.

– Синдик «Цеха поэтов», – представился Гумилев. Суровая аудитория уважительно затихла, но тут же прозвучал вопрос о политических убеждениях гостя.

– Я монархист.

Вновь повисло молчание.

– Так нет же теперь никакого царя! – вспылил Садофьев.

– Царя нет, – согласился Гумилев, – но когда нет царя, тогда есть (он истово перекрестился) Царица:

В зале недоуменно переглядывались – поэтический синдик оказался шутником. А Гумилев уже рассказывал о том, как ударные и безударные слоги, чередуясь в человеческой речи, превращают ее в стихотворные периоды:

– Наука проста – сами имена поэтов подсказывают, как это происходит. Смотрите: Ни-ко-лáй Гу-ми-ле´в, два слога безударных перед ударным. Такой стих называется анапестом. А вот, наоборот: Áн-на Ах-мá-то-ва, ударный и два безударных. Это – дактиль…

После лекции восхищенные слушатели провожали Гумилева гурьбой по улице. Вскоре в Пролеткульте сформировалась регулярная литературная студия, где четыре раза в неделю шли занятия по теории словесности, теории драмы, истории литературы и материальной культуры. На первом же месте, как сообщал пролеткультовский журнал «Грядущее», стояли «лекции тов. Гумилева по теории стихосложения».

– И Вы туда же, Николай Степанович! – сетовал Сологуб.

– Я уважаю их, – отвечал Гумилев. – Они пишут стихи, едят картофель и берут соль за столом, стесняясь, как мы сахар…

Пролеткультовцы напоминали ему древних варваров, готов или гуннов, начинавших новую европейскую цивилизацию на обломках разрушенной ими же Римской Империи. Нечто подобное утверждал и Блок, докладывавший о крушении гуманизма и либерализма на одном из последних мартовских заседаний «Всемирной литературы»:

– Если мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные люди – варваров или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными хранителями культуры оказываются свежие варварские массы.

«Гумилев говорит, что имеет много сказать, и после закрытия заседания развивает мне свою теорию о гуннах, которые осели в России и след которых историки потеряли, – записывал Блок в дневнике. – Совдепы – гунны».

14 апреля, в день тридцатитрехлетия Гумилева по «новому стилю», Анна Николаевна родила девочку, которую счастливый отец назвал Еленой – «в честь самой красивой женщины на земле, из-за которой греки осаждали Трою». Став впервые в жизни главой и кормильцем большой семьи, Гумилев неожиданно обнаружил патриархальное чадолюбие, удивлявшее домашних. На Ивановской он с удовольствием играл с семилетним сыном и его соседскими приятелями, читал им вслух книжки с картинками, которыми затем одаривал детвору, льнувшую к «доброму дяде Коле». Нового ребенка он ждал с нетерпением, вслух мечтая о дочке, – передавая кулек с новорожденной, ординатор Петербургского родовспомогательного заведения Борис Иванович Ахшарумов[493] заметил:

– Вот Вам ваша Мечта!

К моменту рождения Елены семья проживала уже по новому адресу. Домкомбед (домовой комитет бедноты) на «Социалистической улице» постановил вселить в брошенную хозяевами «буржуйскую» квартиру каких-то местных прачек и обязал непонятных постояльцев «освободить площадь». Возразить было нечего – хорошо, что по-знакомству удалось быстро снять освободившееся в семействе историка Штюрмера[494] жилье на Преображенской улице. Новая квартира не могла сравниться с просторными апартаментами Маковского, но и домочадцев у Гумилева убавилось. Брат Дмитрий, чудом выживший голодной зимой, весной вновь встал на ноги и, по словам жены, «получил назначение в Петергоф» (возможно, это была обычная для тех дней военно-трудовая повинность). Не хотела оставаться в голодном, воюющем городе и Анна Ивановна, настоятельно рекомендовавшая сыну переправить ее, при первой возможности, с кормящей невесткой и внуками в тыловой Бежецк, не знавший ни массовых расстрелов, ни хлебных пайков. Из учетно-регистрационной книги дома № 5/12 по Преображенской улице следует, что новые жильцы квартиры № 2 Анна Ивановна и Анна Николаевна Гумилевы с детьми убыли из Петрограда 2 июня 1919 года и в означенной квартире, помимо приходящей прислуги, единственным проживающим остался Николай Степанович Гумилев.