Все это время Гумилев, как и большинство петроградцев, был удален от политической жизни. Погрузившись в перевод «Гильгамеша», он перелагал русскими стихами самый древний – до Библии! – рассказ о Всемирном потопе:

5 августа Гумилев вручил Ахматовой полученную им в Отделе записей браков справку о расторжении семейного союза. Через три дня, так же буднично, в том же советском «отделе записей» состоялась регистрация его второго, гражданского брака с Анной Энгельгардт. Необходимой юридической «свидетельницей» бракосочетания была сумрачная Ольга Арбенина. «Аня просила меня прийти к ней, – вспоминала Арбенина, – даже приглашения (или оповещения) о свадьбе были отпечатаны по всем правилам, и она уговаривала: они оба так хотят, чтобы я пришла, – если бы я не пошла, она бы вообразила, что я ревную, а этого я не хотела показать, да, говоря правду, я была спокойна – шпоры не позванивали, шпага не ударялась о плиты, и нельзя было дотронуться до «святого брелка» – Георгия – на его груди. Он был в штатском, по-прежнему бритоголовый, с насмешливой маской на своем обжигающе-некрасивом лице. Тот – и не тот. Главное – время было другое! Проклятое время!»

На скромнейшем семейном торжестве («Что ели, пили – не помню», – признается Арбенина) счастливый жених развлекал собравшихся рассказами об Англии, о встрече с Честертоном под немецкими бомбами, пытался балагурить:

– Посмотрите: вот Аня – настоящая кроткая восточная женщина, едущая на верблюде за спиной своего повелителя! А рядом с ней Оля – да это же валькирия, которая только и знает, что бороться, отбиваться, повелевать…

Под конец затеяли гадать на Библии. Арбенина, спотыкаясь на церковнославянской вязи, прочла:

И пои́мши Сáра женá Аврáмля А́гарь Еги́птяныню рабý свою́, по десяти́ лѣ́тѣхъ вселéнiя Аврáмля въ земли́ Ханаáни, дадé ю́ въ женý Аврáму мýжу своемý[480].

Гумилев никак не мог уняться.

– Ну вот, оказывается, я ошибся! Оля, оказывается, никакая не валькирия, а страстная наложница Агарь! В таком случае, дорогая, ты, как благоразумная Сарра, должна ввести ее сегодня ночью в мою кочевую палатку и оставить вместо себя!..

– Коля с ума сошел! – конфузливо смеялась Энгельгардт.

Побледневшая Арбенина растерянно бормотала что-то вроде «она войдет в твою палатку, Авраам…», потом заторопилась и покинула квартиру на Ивановской так поспешно, словно бежала из пещеры людоеда.

Новобрачным предстояло совершить свадебное путешествие… в Бежецк (иные маршруты, по понятным причинам, не рассматривались). Увы! Даже эта дачная поездка в близкую Тверскую губернию продолжалась недолго: в двадцатых числах августа Гумилев с юной женой, матерью и сыном срочно вернулся в Петроград – при смерти находился старший брат Дмитрий.

Кавалер боевых орденов св. Анны 4-й степени с надписью «за храбрость», св. Анны 3-й степеней с мечами, св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом и св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом поручик 7-го Финляндского полка Дмитрий Гумилев в августе 1916 года был тяжело ранен и контужен. Через полгода самоотверженная забота жены и мастерство петроградских докторов вернули его к жизни, но – нестроевым инвалидом, попавшим «для письменных занятий» в канцелярию Военно-Санитарного управления. К лету 1918-го Дмитрий окончательно сдал и слег. Родные были вынуждены постоянно дежурить у его постели, и, в конце концов, Гумилев перевез умирающего больного к себе на Ивановскую. Казалось, губительные силы, разгулявшиеся в России, занялись попутно и его семьей – незадолго до того в припадке буйного помешательства скончалась племянница Маруся Сверчкова, пережившая в августе 1917 года кровавый погром «буржуев», устроенный в Царском Селе солдатами краскома Муравьева, оставившего по себе страшную память. Другой племянник, Коля-маленький, верный спутник в африканских странствиях, служивший теперь в Бежецком краеведческом музее, был тоже не жилец – после германской газовой атаки он страдал легкими и постоянно кашлял кровью.

В сентябре Гумилев оказался в отчаянном положении. На его полном иждивении в доме на Ивановской жили теперь жена, мать, сын, больной брат и невестка. А Петроград уже накрывала первая волна «красного террора». Убийца Урицкого поэт Леонид Канегиссер (добрый знакомый Гумилева по литературным собраниям в «Северных записках» Софьи Чацкиной) был схвачен сразу после покушения. Расстреливать его чекисты не торопились, надеясь на признательные показания о руководителях эсеровского подполья[481]. Однако «за Урицкого» уже в первых числах сентября было уничтожено без суда 512 «контрреволюционеров и белогвардейцев» из числа заключенных в петроградских застенках ВЧК. В Кронштадте на тюремной перекличке уводили на казнь каждого десятого. Поскольку немедленно умертвить расстрелянием такое количество людей не представлялось возможным, часть жертв, связав попарно колючей проволокой, затопили в ветхих баржах. Списки казненных на фоне лозунгов «За каждого нашего вождя – тысяча ваших голов!» и «Они убивают личностей – мы убьем классы» публиковала петроградская «Красная газета». Бывший «сатириконовский» поэт Василий Князев, примеряя на себя новое революционное амплуа, писал:

Красный террор стал завершающим этапом в установлении в РСФСР режима военного коммунизма. К осени 1918 года подходило к концу искоренение частной собственности – в пользу Советов были конфискованы не только крупные и средние промышленные предприятия, транспорт, недвижимость, но и продуктовые «излишки» в крестьянских хозяйствах. Зажиточные крестьяне пытались прятать свой хлеб от вооруженных продотрядов, городские же «буржуи» оказались ограбленными до нитки. Уполномоченные домовых комитетов бедноты (домкобедов) регулярно обыскивали квартиры, изымая золото, наличные деньги и любые «предметы роскоши». Но деньги и драгоценности для бывших владельцев и так значили немного, поскольку частная торговля была официально запрещена. Уличные рынки существовали нелегально – во время постоянных облав вместе с торговцами краденым и спекулянтами-мешочниками теряли последнее и голодающие горожане, распродающие остатки имущества. Основным источником существования стали продуктовые пайки, которые распределялись по классовому принципу. Низшую категорию составляли представители «нетрудовых классов», в том числе – «лица свободных профессий с семьями». Писатели, ученые, артисты, музыканты, художники были обречены на жалкое прозябание. Впрочем, недовольны результатами коммунистического распределения были все пайковые категории – за исключением советских ответственных работников, счастливых обладателей весьма тучного спецпайка[482].

Террор, таким образом, должен был парализовать возможных внутренних бунтовщиков. «Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советов, – инструктировали подчиненных руководители ВЧК. – Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». По Петрограду поползли жуткие слухи, что тела казненных в чрезвычайке ввиду непосильной загруженности похоронных команд отдают теперь «на утилизацию» в городской зоопарк – хищникам.