И причуды, и мечты, и думы
Поверяла мне она свои,—
Все, что может девушка придумать
О еще неведомой любви.
Впервые в жизни оказавшись в роли поверенного в чужом любовном романе, он написал под впечатлением от этих бесед большой цикл стихотворений, напоминающий «трубадурские» ахматовские стихи к Борису Анрепу. Это была лирика психологическая, философская и даже богословская, героиня которого напоминала далекий призрак, возбуждающий горькие и мучительные переживания:
И умер я… и видел пламя,
Не виденное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда.
На фоне отвлеченной любовной философии выделялись стихи, обращенные к… Ахматовой, по которой Гумилев тогда же начинал мучительно тосковать:
Не всегда чужда ты и горда,
И меня не хочешь не всегда,—
Тихо, тихо, нежно, как во сне,
Иногда приходишь ты ко мне.
На какое-то время он загорелся идеей – ввиду упрочения положения при Комиссариате (у Гончаровой и Ларионова его именовали теперь «революционный поэт, товарищ Гумилев») попытаться переправить в Париж жену с сыном и начать здесь новую, счастливую семейную жизнь. По-видимому, Гумилев надеялся на содействие Раппа, которому покровительствовал сам министр-председатель Временного правительства Керенский. Но положение Керенского становилось все более шатким. 7 ноября (25 октября по «русскому» исчислению) боевики Ленина устроили в Петрограде новую вооруженную вылазку, захватив в Зимнем Дворце заседавших там министров Временного правительства. 10 ноября Рапп провел в Комиссариате чрезвычайное заседание представителей русских военных учреждений города Парижа, на котором этот акт политического хулиганства был единодушно осужден, и выражалась надежда, что «захват сторонниками большевиков тех или иных государственных учреждений не знаменует еще того, что народ в своем большинстве признает эту группу выразителем его воли». Никто не сомневался, что пошатнувшийся государственный порядок в ближайшие дни будет восстановлен. Однако 13 ноября из Главной квартиры французской армии в Комиссариат переслали (с пометой «к личному сведенью») странную депешу, пришедшую по правительственным каналам из Петрограда:
«Рабочие и солдатские депутаты в ожесточенном бою под Царским Селом революционной армией наголову разбили контрреволюционные войска Керенского и Корнилова. Именем Революционного Правительства приказываю всем верным полкам Революции дать отпор врагам революции, демократии, принять все меры к захвату Керенского и также недопущению подобных авантюр, грозящих завоеваниям революции и также торжеству пролетариата. Да здравствует революционная армия!»
Депеша была подписана неким подполковником Муравьевым и заверена журналистом Львом Троцким, издававшим в Париже год назад социалистическую газету «Наше слово». Газету закрыли за пропаганду пацифизма, редактор ее сбежал в Америку и вот теперь, оказывается, объявился в Петрограде. В депеше именем «Совета народных комиссаров» (?!) Троцкий провозглашал здравицу «революционному народу социалистической России» и предупреждал: «Впереди еще борьба, препятствия и жертвы, но путь открыт и победа обеспечена» (??!).
По-видимому, в Петрограде стало совсем плохо. Военная связь молчала. Телеграфные агентства донесли кошмарные известия, что прапорщик Крыленко (?!) по поручению Совнаркома убил в могилевской Ставке генерала Духонина[470] и провозгласил себя Верховным главнокомандующим (!!!). Это был очевидный для союзников конец российской военной организации. Премьер-министр Ж. Клемансо предложил русским военнослужащим во Франции «трияж» (три варианта действий на выбор): переход добровольцами во французские вооруженные силы, поступление в рабочие команды, либо перемещение в военные лагеря Северной Африки (казармы в Курно и Ля Куртин предназначались для прибывающих из-за океана американских войск). Вскоре появилось министерское «Положение о русских войсках во Франции» – командование полностью брали на себя французские военачальники. Все иные руководящие структуры и «солдатские комитеты» распускались. Законопослушный Е. И. Рапп сложил с себя обязанности армейского комиссара, а его офицер по поручениям 29 декабря вынужден был встать на учет военного коменданта Парижа «впредь до устройства служебного положения».
Устройством служебного положения Гумилев занимался первые дни нового 1918 года. Узнав, что российское военное представительство в Англии формирует офицерское пополнение на Месопотамский фронт, где вместе с британскими войсками продолжал сражаться отряд терских и кубанских казаков генерала Л. Ф. Бичерахова[471], Гумилев приступил к парижским начальникам с настоятельными рапортами как в прозе, так и в стихах:
Наш комиссариат закрылся,
Я таю, сохну день от дня,
Взгляните, как я истомился,—
Пустите в Персию меня!
Рапорты подействовали. 20 января Гумилев спешно убыл в Булонский порт, не успев толком попрощаться с друзьями-художниками и с Еленой Дю Буше, проводившей в госпиталях «русские» рождественские елки. 22 января он остановился в лондонской гостинице «Империал», в двух шагах от русского консульства на Bedford Square, и в тот же день явился к военному агенту генералу Н. С. Ермолову. Но попасть в Персию не удалось. Ни суточных, ни подъемных российские военные за рубежом уже не получали, а щепетильные англичане сочли денежное неудовлетворение дурной рекомендацией. Кандидатура Гумилева для пополнения месопотамского отряда была отклонена.
Во Францию возвращаться не имело смысла: генерал Занкевич издал приказ о полном расформировании парижской военной миссии и сам выходил в отставку. Что же касается генерала Ермолова, то он мог предложить неприкаянному прапорщику лишь возвращение в Россию с первым же пароходом. Поскольку речь шла о сроке в несколько недель, а то и месяцев (регулярное сообщение после падения Временного правительства прервалось), Ермолов, по-видимому, рекомендовал Гумилева для работы в шифровальном отделе хорошо знакомого Russian Government Secretary. Впрочем, подобную рекомендацию вполне мог устроить и Борис Анреп. Тот недавно возвратился из Петрограда и имел с Гумилевым важную беседу.
– Положение там ужасно, – мрачно объявил Анреп. – Вы даже не можете себе этого представить, за время вашего отсутствия все изменилось необратимо. Я покинул Петроград дней за десять до захвата власти большевиками. На улицах уже хватали офицеров, но перед самым отъездом, сняв погоны, я все-таки добрался до Анны Андреевны. Я предлагал ей бежать…
Лицо Анрепа сделалось торжественным.
– «К чему? В гробу теплее лежать в своей отчизне», так сказала она. И еще: «Теперь я без страха встречу день угрозы». Во мне этого чувства не было: я уехал из России десять лет назад и устроил свою жизнь за границей. Меня призывал долг служения и долг перед оставленной здесь семьей. Но, уезжая, я написал моему другу Недоброво: «Дорогой, не умирай, ты и Анна Андреевна для меня вся Россия». Да, так я написал. Теперь Вы понимаете…
– Понимаю, – сказал Гумилев.
«Гумилев, – вспоминал Анреп, – рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его». В ожидании оказии новый «шифровальщик» дружески сошелся с Николаем Губским, Иваном Курчениновым, полковником Нежиным, капитаном Перовским и прочими сотрудниками Комитета. В гостях у Курчениновых Гумилев декламировал африканские баллады. Для всех было ясно, что Комитет доживает последние дни, и Гумилев усиленно расхваливал Абиссинию:
