САБАРТЕС. Ваше сравнение с Бальзаком кажется мне верным. В отношении Пикассо тоже можно говорить о невероятном наполнении его сознания… Реальность во всех своих формах находится в его распоряжении в любой момент. Увиденное однажды запоминается на всю жизнь, при этом он и сам не знает, когда это может всплыть. Именно поэтому, прикоснувшись к листу бумаги карандашом или пером, Пикассо никогда не знает, что на нем возникнет…
Потом я спрашиваю у Сабартеса, как появился «Мужчина с ягненком».
САБАРТЕС. Пикассо начал работать над большим офортом…
БРАССАЙ. Тот, что стоит на мольберте? Там изображен какой-то бородач. Меня поразило его сходство с пастухом… Но я думал, что он выгравировал его после скульптуры…
САБАРТЕС. Нет, сперва была гравюра, с нее все и началось… Вы же видели этих персонажей, что стоят вокруг бородача и протягивают ему подарки… Среди этих даров есть и ягненок… Бородач как раз берет его на руки… Отсюда и возникла мысль об этой статуе… Дальше, чтобы отработать ее в деталях, Пикассо сделал большое количество рисунков, думаю, не меньше сотни…
БРАССАЙ. Недавно я сфотографировал десятка два из них – они были закреплены на подставке в том порядке, в каком он их рисовал. От этой скульптуры веет необыкновенной свежестью…
САБАРТЕС. А вы знаете почему? Потратив долгие месяцы на подготовку, он вылепил ее за один сеанс – всего за несколько часов… Спросите у него как-нибудь сами. Он вам расскажет…
Я об этом не думал, однако – любопытное совпадение – разговор о добром пастухе и его овечке случился у нас в тот же день, в Рождество этого зловещего и тоскливого 1943 года…
Пятница 9 апреля 1944
Вчера, выходя из ресторана на Монпарнасе, я встретил Анри Мишо. На нем была отличная куртка.
– Зримые признаки богатства!
– Выменял за свои акварели…
Я направлялся в Гранд-Шомьер[37] рисовать, и Мишо предложил пойти со мной. Однако, когда мы подошли, он вдруг заволновался и принялся меня расспрашивать:
– Документы при входе предъявлять не надо? Там не смотрят, что вы делаете? С преподавателями придется иметь дело?
– Да нет же. Вы там будете совершенно свободны, уверяю вас. И можете делать что хотите. И сесть можете там, где хотите, если, конечно, есть места… Обычно люди ходят туда не для того, чтобы рисовать, а чтобы погреться… А сегодня вечером довольно холодно…
Зал был полон. И было очень тепло. На ярко освещенной сцене Виктория щедро выставила напоказ свое тело… Взгромоздившись на высокий табурет и прислонясь спиной к стене, Мишо немного успокоился. Едва первое волнение улеглось, он шепнул мне: «Я бы здесь рисовать не смог… Эта толпа отбивает всякую охоту… Но, чтобы не привлекать внимания, сделаю вид, что рисую. Иначе это будет подозрительно…» Он с любопытством рассматривал женщин и мужчин с блокнотами и альбомами, сгрудившихся вокруг застывшего на эстраде в невообразимой позе тела, с сиреневыми, покрывшимися гусиной кожей ягодицами и затекшими до судорог руками и ногами… В тишине, нарушаемой лишь скрипом карандашей и перьев, Мишо шепчет мне на ухо: «Если не знать, что здесь происходит, то картина жуткая…»
ПИКАССО. Какой сюрприз! На днях Сабартес сказал мне: «Что-то не видно Брассая. В чем дело? Может, он пал жертвой доктора Петио?» Нет, серьезно, мы начали беспокоиться… Ведь кругом творятся странные вещи…[38]
На самом деле, увлекшись рисованием, я месяца три не заходил к Пикассо. И беспокойство его понятно… В оккупированном Париже чье-то долгое отсутствие могло означать прощание навсегда…
ПИКАССО. Вы знаете, что арестовали Робера Десноса?
БРАССАЙ. Знаю… Какое несчастье… А ведь одна его подруга, хорошо информированная, еще рано утром предупредила его по телефону… Она знала, что за ним придут из гестапо…
ПИКАССО. Он мог бы сбежать в пижаме… Но начал одеваться… И когда позвонили, был еще не вполне готов…
БРАССАЙ. Уверен, что он сделал это специально. Не хотел, чтобы вместо него схватили Юкки… Потому и не сбежал… Он еще в тюрьме Фреснес?
ПИКАССО. Нет, его уже перевезли в лагерь в Компьени…
Мы еще долго говорили о Робере Десносе… Пикассо его очень любит. Всего несколько недель назад он сделал чудесные офорты для его книги «Страна»… Я познакомился с Десносом в 1927-м: он жил в одном доме с Андре Массоном и Жуаном Миро – № 45 по улице Бломе, знаменитой своими негритянскими балами, где танцевали выходцы из Гваделупы и с Мартиники. Тогда он еще входил в группу сюрреалистов и, благодаря своему поэтическому видению, мог считаться ее живым символом. В ту пору Деснос нуждался, что заставляло его часто менять профессию в поисках заработка: агент по найму жилья, маклер, журналист. Я встречал его поздно ночью в кафе и барах Монпарнаса, куда он приходил после целого дня тяжелой работы. Этот человек был воплощением дружбы, братства и щедрости… Ни одиночество, ни заботы, ни усталость не могли стереть с его губ улыбку, погасить в нем жажду жизни. Уже была русалка из «Сирамур», вампир из «Ночей без любви», призрак из «Дневника одного привидения»… В любовной ладье сюрреалистов, где царили божественные Эльза, Нюш и Гала, Юкки, бывшая жена Фуджиты, заняла место сирены, грудью рассекающей волны. Это было время работы на радио, эпоха лозунгов, речевок, рекламных девизов. Вовсе не усматривая в этом признаков упадка и «морального самоубийства», Деснос, сочинитель и исполнитель, любил моряцкие песни и уличные напевы и прославлял их как возвращение к народным истокам поэзии. Наконец пришел достаток, а с ним и квартира в старом доме № 19 по улице Мазарин, недалеко от Пикассо… Это прибежище любви и дружбы, увешанное абстрактными полотнами и примитивной живописью, заполненное пластинками и книгами, с громадным деревенским столом, днем и ночью ломившимся от бутылок и закусок в ожидании гостей, не пустовало никогда. Вино текло там рекой, даже во время оккупации. Однако в последние месяцы Деснос изменился до неузнаваемости. Круглое, без единой морщинки, розовое лицо осунулось… От него осталась лишь тень да голубые, навыкате глаза за дымчатыми стеклами больших очков – такие детские, такие правдивые…[39]
* * *
Сегодня Пикассо элегантен как никогда: темно-синий костюм, белая рубашка, красный галстук в шашечку. Жан Маре уже здесь – как всегда, со своей собакой-самоедом. Среди гостей я с радостью замечаю и Пьера Реверди. Мне нравится в нем все: его мужественный голос, глаза как черные виноградины – так похожие на глаза Пикассо, гордая посадка головы и даже перепады настроения – неожиданные вспышки гнева этой необузданной натуры. Он расспрашивает о новостях. Я рассказываю, что вынужден был съехать со своей квартиры, укрываться у друзей и жить по фальшивому удостоверению. Как бывший офицер румынской армии, я подлежал мобилизации, но предпочел дезертировать… Хотя самому Реверди ничего не грозит, он потрясен происходящим, а ведь он видел смерть повсюду, когда она была еще не столь заметна. Реверди спрашивает, когда, на мой взгляд, все это кончится. Я в ответ цитирую Леон-Поля Фарга, который незадолго до своей болезни сказал мне, когда мы сидели в пивной «Липп»: «В какое время мы живем, друг мой! Шкура кролика стоит дороже человеческой».
Скоро ли начнется высадка? О ней говорят все, ссылаясь на бомбардировки, которые становятся все более частыми, разрушительными и смертоносными. Пикассо рассказывает причудливые истории. Жан Маре добавляет свои: трагические, смешные, феерические, несмотря на жестокость. «…В результате взрыва, – рассказывает он, – она вылетела в окно на пятом этаже и приземлилась внизу, целая и невредимая. Взрывная волна вынесла ее, как на подушке…»
ПИКАССО. А мне рассказывали об одной девушке, которую взрывом бомбы подняло и ударило о стену. И она лежала там, сплющенная, как барельеф, на фоне лужи крови. Все эти сцены ужасов напоминают мне резню и зверства времен гражданской войны в Испании… И Гернику… Жестокость и насилие любят только испанцы. Им нравится кровь, они обожают смотреть, как она течет – кровь лошадей, быков, человеческая кровь… Им все равно – «белые» это или «красные», они сдирают кожу и со священников, и с коммунистов – удовольствие всегда одно и то же: видеть, как льется кровь… В этом с ними не сравнится никто…
