БРАССАЙ. Я подумал: все-таки лучше в мастерской. Мне там удобней. Да и холод меня не очень пугает… Когда работаешь, о нем забываешь…
ПИКАССО. Правда? В своей жизни я страдал от холода больше, чем многие другие! В Барселоне, чтобы согреться, я жег свои рисунки… А в Мадриде? Ну и зима выдалась! А какой колотун был на моем чердаке в Калле Зурбано! Ни тепла, ни света… Никогда в жизни я так не мерз… А в Бато-Лавуар? Летом – как в духовке, зимой – настоящий ледник… Вода замерзала…
САБАРТЕС. А на бульваре Клиши? Мы надевали на себя все, что было под рукой, – пальто, куртки… В жизни не забуду, какая стужа стояла там по ночам…
ПИКАССО. А в Буажелу? Неотапливаемый сарай, везде сквозняки… Это там я заработал свой ишиас… Холод не дает расслабиться. Заставляет двигаться… Чтобы согреться, начинаешь работать, и работа тебя согревает… А тепло скорее нагоняет сонливость… Ну, ступайте, работайте… Держитесь…
Среда 22 декабря 1943
В прошлую пятницу я отдал Сабартесу его портрет. Пикассо воскликнул:
– Старик, у меня никогда не было таких портретов…
А Сабартес заметил:
– Мое лицо мне не нравится. Я не люблю смотреть на себя в зеркало… И терпеть не могу собственных фотографий… Я не фотогеничен… Но на этом фото я себе нравлюсь…
И он горделиво показывает его присутствующим:
– Глядите, Брассай снял меня на «троне»…
А Пикассо добавляет:
– Не хватает только скипетра и короны… Мы с Сабартесом это еще обсудим.
САБАРТЕС. Портрет имел большой успех… Моя жена сказала: «Наконец-то появилась фотография, на которой я тебя узнаю!» И еще у меня есть хорошая новость: нам привезли уголь, и со вчерашнего дня в большой мастерской тепло… Теперь вы не будете стучать зубами от холода!
Хотя центральное отопление было установлено во всех комнатах еще в 1939 году, из-за нехватки угля топили только в прихожей. Сегодня впервые я наконец-то могу работать без шапки, без шарфа, без пальто… Великолепный день в тепле. Даже тусклое зимнее солнце вышло, чтобы тоже поучаствовать в празднике…
Сегодня я фотографирую небольшие панно из прессованного песка – Пикассо сделал их пять или шесть в 1933-м в Каннах: в качестве фона – пальмовые листья, сверху припудренные песком. На одном из них – длинная перчатка Ольги, которую он набил опилками. Маленькие коробочки из кусочков нарезанного картона, сшитые вместе и искусно и терпеливо раскрашенные «маленькой ручкой». И, наконец, голова, надетая вместо шеи на простой рулон картона…
Эта книга скульптур ставит передо мной проблему материального характера. Оплачивается она неважно, поскольку Пикассо сохранил за собой все права: помимо снимков, которые я должен передать издателю, мне придется отдать еще несколько дюжин Пикассо… Мое положение становится очень шатким… Я обсуждаю это с Сабартесом. Он считает, что Пикассо мог бы заплатить мне за свои снимки и предлагает это «утрясти»…
Он выходит к мэтру, который находится в соседней комнате. До меня долетают обрывки их разговора, который идет на каталонском диалекте… Они переходят на него, когда обсуждают какие-то сугубо личные дела и не хотят, чтобы их понимали другие. Видимо, речь идет о моих фотографиях. Спорят они долго… Временами Пикассо повышает голос… Наконец его друг выходит ко мне.
САБАРТЕС. Нет, мне не удалось ничего сделать… Хотя я старался вас защитить. Пикассо решительно не желает платить за снимки. Я его знаю. Он может быть щедрым, но к нему нельзя обращаться с просьбой о деньгах напрямую. Он начинает артачиться. Это у него как инстинкт. Возможно, сказываются годы, которые он прожил в нищете… Банковские билеты, наличные деньги сохраняют для него свое обаяние… Он всегда предпочитал расплачиваться не деньгами, а картинами или рисунками. Причем даже в тех случаях, когда стоимость его произведений была выше, чем сумма долга… Уверен, что он возместит вам эти убытки, причем тогда, когда вы, возможно, уже об этом забудете… И советую вам подарить ему эти фотографии…
Я ответил, что всегда дарил свои снимки Пикассо, не ожидая ничего взамен, и поступил бы так же и сейчас, если бы не стесненность в средствах. Позже ко мне в мастерскую зашел Пикассо.
ПИКАССО. Надеюсь, вы поймете мою позицию… Зервос, который фотографирует и публикует все мои картины и рисунки, всегда оставляет мне снимки. Другие издатели поступают так же, даже если это не оговорено контрактом. Это не ваше дело дарить мне фотографии, это дело издателя. Я позволил ему опубликовать эту книгу, на чем он заработает много денег, поэтому совершенно естественно, что он передает мне снимки моих скульптур безвозмездно. И урегулировать вопрос денег вам следовало бы с ним…[36]
Пятница 24 декабря 1943
Вчера я работал у Пикассо все утро и присутствовал при доставке «сырья». Двери большой лестницы были распахнуты, и в течение двух часов Марсель с поставщиками таскали наверх рулоны чистого холста – сколько дюжин, не знаю… Храм искусства выглядел как какая-нибудь скучная фабрика. Меня забавляла мысль, что за несколько недель Пикассо сделает так, что этот холст будет стоить в сто, в тысячу раз дороже нынешней цены…
Сегодня Пикассо открывает мне «музей» и достает оттуда маленькие статуэтки. Среди них есть обнаженная стоящая женская фигурка с распущенными волосами, исполненная в реалистичной манере из бронзы золотистого цвета. Один из трех экземпляров он обтачивал прямо поверх бронзового литья: ее грудь, маленький живот блестят, как ступни почитаемого святого, отшлифованные губами паломников.
ПИКАССО. Как вам нравится эта малышка? Она как живая, не правда ли? Я принимался за нее не знаю сколько раз…
И его пальцы любовно ласкают грудь крохотной Венеры… Оставшись вдвоем с Сабартесом, я завожу с ним долгий разговор о «Мужчине с ягненком». Интересуюсь, был ли у Пикассо натурщик…
САБАРТЕС. Натурщик? Да что вы! А ягненка, по его утверждениям, он увидел в «Каталане»… Но разве он может контролировать свою память? Я не исключаю, что каталанский ягненок лишь разбудил его воспоминания о других животных, увиденных еще в детстве. У него ведь потрясающая зрительная память… Будучи еще очень молодым, он запоминал увиденное в мельчайших деталях и хранил в памяти с такой точностью, что позже ему не было нужды писать свой объект с натуры…
БРАССАЙ. Однако ему случается иногда делать очень подробные наброски «с натуры»…
САБАРТЕС. Возможно – время от времени, но главным образом для того, чтобы развлечься, размять пальцы и освежить память… В принципе, ему это не нужно. Он может воспроизвести реальность во всем ее разнообразии, не прибегая к помощи натуры… Мужчины, женщины, животные, растения, он знает все это наизусть – контуры, своеобразие, любые ракурсы… В каком-то смысле он владеет всем этим как собственностью. Он сам – эпицентр своего творчества…
БРАССАЙ. А вам не кажется, что по своей природе его память схожа с памятью Бальзака? Напитанный формами и впечатлениями, тот тоже не нуждался в документальном материале, чтобы создавать своих персонажей… Он носил их в себе. Кстати, говоря о «Луи Ламбере», Бальзак утверждал, что обладает широчайшим набором воспоминаний: места, имена, вещи, лица… Настоящий каталог. Однако объяснить природу своего изумительного дара был не в состоянии. Толковал о какой-то «второй натуре»… У меня такое впечатление, что этот человек, который стремился все истолковать и объяснить, не хотел касаться своей таинственной способности имитировать и придумывать… Возможно, он этого просто боялся…
Перечитывая несколько лет спустя «Шагреневую кожу», я нашел там подтверждение своей догадке. В предисловии Бальзак, которому было тогда тридцать лет, писал:
«У настоящих писателей-философов наблюдается некий духовный феномен – загадочный и невероятный, объяснения которому наука дать не в состоянии. Речь идет о чем-то вроде параллельного видения, позволяющего угадывать истину в любой ситуации; или, если угодно, о какой-то сверхъестественной способности, позволяющей им переноситься туда, где они должны – или хотят – находиться. Они придумывают реальность по аналогии, когда видят перед собой предмет для описания, или если предмет появляется сам, или если они его отыскивают».
