— Наши отцы выбрали нас друг для друга.

— Возможно, — бесстрастно ответила она. — Но до этого еще далеко.

— Да, — кивнул Натан. — Мне надо закончить учебу.

Ни мать, ни отец не видели ее первого выступления. Шесть месяцев она готовила номер с миссис Шапиро, учительницей танцев. Ее мать об этом не знала, а если и знала, то ничего не говорила рабби Грауштейну.

Концерт состоялся в зале при синагоге в Хэмпстеде, на Лонг-Айленде. Когда Голда упомянула, что концерт будет в синагоге, отец нахмурился, но не спросил, с каких это пор синагоги стали строить с концертным залом. Для семьи Грауштейнов Хэмпстед находился в далеком далеке, куда просто так не доберешься, но их заверили, что юных танцоров доставят туда на автобусе и привезут обратно к девяти вечера. Так оно и произошло, только вернулись они не ровно в девять, а на сорок шесть минут позже.

Родители Голды на концерте не присутствовали. Ей уже исполнилось шестнадцать. Фигура у нее уже оформилась. Кто-то выступал с современными танцами, кто-то — с балетными номерами. Голда Грауштейн вышла на сцену в ярко-красном трико с блестками, красном же цилиндре и с тросточкой. Она танцевала, пела, дважды обратилась к зрителям с короткими репликами, по собственной инициативе, без согласования с миссис Шапиро. Она улыбалась. Строила гримасы. Округляла глаза. Ее веселье заразило весь зал. Аплодировали ей стоя и трижды вызывали на сцену.

— Я буду танцовщицей. Я буду эстрадной артисткой, — сказала она матери тем же вечером.

— Твой отец выбрал тебе мужа.

— Не нужен мне такой муж, — отрезала Голда.

Тогда ее первый раз назвали шиксой. Рабби Грауштейн отказался платить за ее обучение.

Миссис Шапиро продолжала учить ее бесплатно. Отец не давал Голде денег на автобус. Она ходила на занятия пешком, пока миссис Шапиро не узнала об этом и не дала ей денег на проезд.

Наоми Шапиро в двадцатых и начале тридцатых годов танцевала на Бродвее. Без особого успеха. А когда начала прибавлять в весе, с ней перестали подписывать контракты.

— Они разобьют тебе сердце, дорогая, — говорила она Голде. — Ты должна подумать. Крепко подумать.

Голде было семнадцать.

— А что мне остается? Выходить замуж за эту бледную, прыщавую немощь?

— Я могу устроить тебя на просмотр. Ты увидишь, с кем тебе придется конкурировать. Тогда все и решишь.

Еще до просмотра Голда потеряла невинность. Точнее, не потеряла, а избавилась от нее, уже перестав считать ее достоинством. С невинностью Голда рассталась в темном репетиционном зале студии миссис Шапиро. Помог ей в этом танцор, на два года старше ее, мускулистый, красивый юноша, полная противоположность Натану.

Тут она впервые крупно ошиблась в вопросах любви. Она просто не понимала, как мужчина мог сделать с ней такое не любя. Она не ждала романтической любви, о которой слагали песни, она слышала их на пластинках и по радио, но не мог же он не питать к ней никаких чувств. Разве возможна страсть без чувств?

Оказалось, что возможна. Этот милый еврейский мальчик всадил в нее свой толстый конец, доставив боль и наслаждение, а потом смотрел сквозь нее, не выделяя среди других, не желая иметь с ней никаких дел.

Неделей позже миссис Шапиро повезла Голду на первый просмотр. Разумеется, ее ждал сюрприз. Как выяснилось, она одна из тысяч, а может, из десятков тысяч девушек, обожающих танцы и желающих танцевать в кордебалете бродвейских шоу. И на просмотр она попала лишь потому, что кто-то решил оказать услугу или вернуть должок Наоми Шапиро.

Ее завернули. Они стояли под дождем перед театром и ловили такси, чтобы доехать до станции подземки, Голда в депрессии, с шарфом на голове, в слишком коротком плаще, выглядывающей из-под него юбке, туфлях, давно вышедших из моды, когда к ним подошел мужчина.

— Привет, Наоми, — поздоровался он. — Разочарована?

— Я-то нет. Я ее предупреждала. А вот Голда — да. Голда Грауштейн, познакомься с Эрни Левином.

Голда посмотрела на мужчину. Лет пятидесяти. В шляпе и черном дождевике. Ниже ее ростом. И лицо какое-то сморщенное. Зато улыбка приятная.

— Рад познакомиться с вами, мисс Грауштейн. Прежде всего вам надо сменить имя. Потом… Вы хасидка? Потом выбросьте шарф, выщипайте брови, подстригитесь и научитесь пользоваться косметикой.

— Эрни — агент, — пояснила миссис Шапиро без энтузиазма в голосе.

— Я был в зале. И видел вас на сцене. Я смогу найти вам работу, детка. Этим летом она может поработать в отелях в горах Катскилл, Наоми. А следующей осенью подумаем насчет Бродвея. О кордебалете забудь, Голда, — он уже перешел на ты. — Ты запоминаешься. Таких в кордебалет не берут. Там все должны быть на одно лицо. Да и потом, разве это работа? Сколько тебе лет?

За этим последовал семейный скандал.

— Ничего такого ты не сделаешь. До конца лета ты выйдешь замуж за Натана и станешь ему достойной женой.

— Нет, папа. Я не выйду замуж за Натана. Я не хочу выходить за него замуж. Я не люблю его.

— Он добропорядочный молодой человек. Он будет рабби. Ты — женой рабби. Каждая девушка мечтает стать женой рабби. Ты будешь делить с ним почет и уважение. Вопрос решен, Голда. Я обещал тебя ему. Я не хочу слышать никаких возражений.

— Возможно, я не очень разбираюсь в законах, папа. Но ты не можешь заставить меня выйти замуж за Натана. Более того, мне уже семнадцать, и скоро исполнится восемнадцать. Я могу уйти из твоего дома.

— Шикса!!!

Она работала все лето, последнее мирное лето, в двух отелях. Опять не обошлось без неприятного сюрприза: вечером она выступала на сцене, а вот за ленчем превращалась в обычную официантку. Эрни посоветовал ей не дергаться, поскольку другого пути в шоу-бизнес не было. Он сказал, что она только набирается опыта. И добавил, что у нее есть возможность выступать с сольными номерами, петь, танцевать, шутить со сцены, короче, овладевать секретами жанра.

В каждом концерте роль звезды отводилась комику, за лето их сменилось пять, а она работала на подхвате вместе с другими певцами и танцорами. Но Левин говорил правду: всякий раз у нее был маленький, но свой номер, где она могла показать все, на что способна.

Она выступала в разных костюмах, иной раз в цилиндре, иногда с тростью. Левин советовал ей внимательно следить за зрителями, отмечать, как и на что они реагируют. Очень важно, неустанно твердил он, наладить контакт с аудиторией. Она не просто должна предлагать им номер. Это не товар, выложенный на прилавок, который можно купить, а можно и оставить на месте. Она обязательно должна понравиться зрителям, а если они не реагируют должным образом, значит, в номере надо что-то менять, причем не на следующем Концерте, а тотчас же, немедленно. И самая ужасная ошибка, добавлял он, — презирать зрителей, которым ты не понравилась, игнорировать их. Покупатель, подчеркивал Левин, всегда прав.

Она писала матери, что живет в общежитии для официанток. Что ест кошерную пищу. Кое о чем она не писала. Что более не покрывает голову, выходя на улицу. Что отдалась одному из комиков. Что вновь неправильно истолковала намерения мужчины и, влюбившись, вызвала у него только раздражение.

В Нью-Йорк она вернулась беременной. Эрни Левин поселил ее в квартире еще с одной своей протеже и устроил ей аборт. Причем нашел не какого-то шарлатана, а хирурга-гинеколога из Уайт-Плейнса[36]. Женщину, компетентного специалиста и в то же время жалостливую. Но при всем ее мастерстве операция была болезненной, а Голда чувствовала, что совершила смертный грех.

— У тебя есть выбор, дитя мое, — объяснил ей Эрни. — Ты можешь вернуться домой, в семью, поскольку тебе и твоему ребенку нужны поддержка и крыша над головой. Или ты должна прервать беременность. У меня есть для тебя работа. Я могу устроить тебя в ночные клубы. Избави Бог, чтобы я уговаривал молодую женщину сделать аборт, но я хочу знать, чего ты хочешь.