— Шикса!

То прегрешение не было для Лелы первым. Она и раньше нарушала традиции. Особенно же возмущалась семья тем, что в двадцать шесть или двадцать семь лет Лела еще не стала женой и матерью.

И в дальнейшем она пошла по кривой дорожке. В двадцать восемь лет вышла замуж за молодого человека из Нью-Джерси и уехала с ним. Он был членом реформаторской общины. И троих своих сыновей они воспитали в лоне реформированного иудаизма. Рабби Грауштейн запретил жене не только навещать племянников, но даже упоминать в разговоре имя сестры. Она навещала их, и он скорее всего это подозревал, но муж и жена более не касались этого вопроса, избегая открытой конфронтации. Оба притворялись, будто его указание выполняется.

Если бы Голда Грауштейн, теперь Гленда Грейсон, не знала, что рабби Мордекай Грауштейн любит ее, она бы его боялась. Ростом он был повыше многих, широкоплечий, огромный, бородатый, всегда в длинном черном лапсердаке, наглухо застегнутой белой рубашке. Галстуков он не признавал. На улицу выходил в черной, надвинутой на лоб шляпе. В Бруклине его уважали. Многие почитали за святого. Люди приходили в его дом, чтобы испить из колодца его мудрости и учености. Чтобы послушать его толкование священных книг. Чтобы узнать его мнение о пугающих известиях, поступающих из Центральной Европы.

Естественно, слушала его и Голда, и однажды он изрек, что закон запрещает зажигать огонь в Шабат, а потому в этот день ни одна рука не должна касаться выключателей. Ибо их поворот вызывает появление огня внутри электрической лампочки, пояснил он. Таким образом, свет можно включать до Шабат, а выключать, естественно, после. Студент иешивы[34] попытался отстоять иное мнение, но рабби цитатами из священных книг без труда доказал студенту его неправоту.

Тогда студент спросил, дозволительно ли разрешать слуге-гою включать и выключать свет в Шабат. Рабби на мгновение задумался и постановил, что дозволительно.

Голда научилась читать и писать на иврите и идиш. В отличие от братьев, от нее этого не требовалось, и ее усилия не остались незамеченными: рабби выделял Голду среди дочерей. Научилась она и многому другому: говорить тихо, держаться скромно, в нужный час зажигать в Шабат свечи, молиться, держать отдельно посуду для мяса и для молока, никогда не мыть ее вместе.

Она всегда знала, во всяком случае другого в ее памяти не осталось, что она и ее семья очень похожи на большинство соседских семей и резко отличаются от остальных. Мужчины, приходившие к отцу, одевались точно так же, как он. Бородатые, с покрытыми головами, если не в шляпах, то в ермолках. И женщины одевались одинаково, очень скромно, и обязательно прикрывали волосы, выходя на улицу. За покупками они ходили в определенные магазины, где продавалось все им необходимое. Они разделяли особое знание, они подчинялись законам и традициям, нерушимым и непреодолимым.

И все-таки с ранних лет она знала, что не все живут так, как ее семья. Уже в детстве ей довелось узнать, что некоторые люди ненавидят ее народ. Как-то раз ее девятилетний брат Элиху пришел из школы весь в крови. Его подловили какие-то ребята и избили.

— Irlanders, — пробурчал ее отец. — Italianers. Katholisch. Sturmabteilungers[35].

Больше такого не повторялось, но иной раз Голда слышала их крики: «Еврейчик! Кайк!» Она понимала, почему эти мальчишки ненавидят ее брата. Они завидовали ему, ибо Элиху был куда как умнее и его ждало куда более светлое будущее. Он мог стать рабби, как его отец, или торговцем ювелирными изделиями, как ее дядя Исаак. Им же открывалась дорога на заводские конвейеры или в грязные ямы авторемонтных мастерских.

При условии, что там найдется для них работа. Великая депрессия, практически не затронувшая их семью, этих ребят ввергла в нищету. Зависть лежала в основе их ненависти. Те, кого Бог не любит, ненавидят тех, к кому Он благоволит. Так было всегда, на протяжении всей истории человечества, объяснял ее отец.

В семь лет Голда впервые попала на уличный праздник, впервые увидела танцующих людей. Танцующих! Их тела, особенно ноги, двигались в такт музыке, они смеялись, радостно кричали. Сначала танцевали мужчины, потом женщины. Голда не могла оторвать от них глаз. Она попыталась повторять движения танцующих. Мать одернула девочку, когда та стала копировать мужской танец. Когда же танцевали женщины, она не стала мешать дочери.

Голда могла танцевать. И с первого раза она поняла, что есть нечто более волнующее, чем сам танец: внимание окружающих. Ибо люди, стоявшие рядом, отвернулись от женщин, чтобы посмотреть, как танцует маленькая Голда. Она тут же отреагировала: заулыбалась, округлила глаза, — и увидела, что людям это нравится.

Танцы — не преступление. Разумеется, танцевать надо, соблюдая приличия, скромно, но почему нельзя получать от них удовольствие, наслаждаться ими? Ни в каком законе, сказал ее отец, не сказано, что людям запрещено наслаждаться любимым делом. И действительно, он не стал возражать, когда мать записала Голду в танцевальный класс, где та начала изучать основы балетного искусства. Сложности возникли лишь с одним: он находил пачки нескромными и настаивал на том, что она должна танцевать в юбке до колен. Но он никогда не бывал в танцевальном классе. Только предполагал, что она надевает пачку. И уж представить себе не мог, что она танцует в трико.

Из-за этих споров насчет одежды, в которой она должна танцевать, Голда впервые засомневалась, а так ли хорошо отличаться от других. Только ей, единственной из всех девочек, родители предложили приходить в класс не так, как положено. Если б она это сделала, над ней наверняка стали бы смеяться и она испытала бы унижение. Она не хотела быть другой. Не хотела выделяться среди окружающих ее людей.

Она задумалась, почему отец носит столь необычную одежду, почему она должна выходить из дома с покрытой головой, почему они столь ревностно разделяют мясо и молоко, почему ее семья и семьи соседей так не похожи на людей, которых она видела в автобусе, когда ехала на занятия или с занятий. Она рискнула спросить мать, не отца, и ей сказали, что они повинуются закону и следуют традициям, установленным Богом.

Бог хочет, чтобы мы так вели себя, Бог говорит нам, что нам делать. (Они никогда не нарушали закона, запрещающего произносить имя Божье, а потому для Голды Бог всегда был Богом.) И желание Бога определяло все.

В танцевальный класс она ездила с девочкой, которая говорила, что верит в Бога, но верит по-другому.

— Почему, — как-то раз спросила девочку Голда, — Бог говорит тебе делать одно, а нам — другое?

Девочка пожала плечами:

— Пути Господни неисповедимы, нам не понять Его замыслов. Все мы Божьи дети. Будь благословенно имя Его.

К четырнадцати годам вера Голды — этим, естественно, она ни с кем не делилась — заметно пошатнулась.

В пятнадцать лет Голду познакомили с молодым человеком, которого рабби Грауштейн прочил ей в мужья. Звали его Натан. Он учился в иешиве, готовясь также стать рабби. Ему было восемнадцать.

Худенький Натан робел в присутствии рабби Мордекая Грауштейна и к его дочери выказывал подчеркнутое уважение. Ростом он был на дюйм выше Голды. Ей не нравились его алые пухлые губы. Не нравились пейсы, не нравились островки волос на щеках и подбородке, которые, по ее мнению, он мог бы и сбривать до тех пор, пока не сможет отрастить настоящую бороду. Не нравились и маленькие круглые очки в серебряной оправе. Ходил он в длинном черном лапсердаке, белой, застегнутой на все пуговицы рубашке, без галстука, в надвинутой на лоб черной шляпе, точь-в-точь как ее отец. А более всего ей не нравилась его обезоруживающая искренность.

Он побывал в их доме четыре раза, прежде чем заговорил с ней. И первой же фразой расставил точки над «i».