И вот что я еще узнал от пастухов из Фенуийидес. Что Мессер Пейре из Акса, добрый христианин, человек Божий, выслушал свой приговор, и потом был сожжен перед кафедральным собором Тулузы вместе с семнадцатью верующими, мужчинами и женщинами, вновь впавшими в ересь. Накануне праздника Пасхи. Пасха. О! Какой чудесный праздник! В тот день сожгли живьем часть моей души. Доброго человека, Пейре Отье, который сделал из меня доброго верующего, который заключил со мной пакт convenenza, и которому я доверил спасение своей души. Отныне моя душа всегда будет жить сиротой в этом мире. Никогда не буду я больше петь на Пасху ни в одной церкви, не хочу больше смотреть ни на одного попа.

И потом, намного позже, я узнал — от Берната Белибаста — что когда нашего Старшего привязывали к столбу, он улыбнулся своей печальной улыбкой, которую мы все так прекрасно знали. И сказал, что если ему дадут последний раз проповедовать перед толпой, той толпой, которая собралась посмотреть, как его сожгут, то она вся обратится в его веру. И потом он обернулся к семнадцати верующим, которые должны были умереть вместе с ним, чтобы послать им последнее благословение в знак их вечного спасения. Вот так эти инквизиторы насытили народ тулузский своей «благой пасхальной вестью», от которой сердца наполнились ужасом, внутренности подступили к горлу. Восемнадцать живых факелов в трезвоне кафедрального собора.

Месяц или два спустя, мы — я и мои товарищи–пастухи — добрались до наших пастбищ в горах Мерен, высоко над землей Акса, далеко от всех расследований; прямо перед нами открывался вид на Пюиг Карлит. Мы были возле перевалов, где открывались дороги к югу. И здесь я получил еще один удар судьбы, прямо в лицо. Ко мне подошли мужчина и ребенок, сначала я их не узнал. Это произошло так, как часто происходили здесь важные встречи, когда в полдень я оставался один среди летников, и после утренней дойки шел по длинному коридору, построенному из шероховатых камней, чтобы приготовить сыры к перевозке. Это была целая деревня orris, деревня, состоящая из пастушеских летников, на перевале Ллёзе. Стоял июльский день, прохладный и облачный, и слышался только стук капель дождя по листве. В летнике поднимался слабый пар от молока. Я вытер лоб. Было темно, как вечером. И тут я услышал совсем рядом голос ребенка, звавший «Пейре, Пейре!». Я подумал, что это нежный голос Гильота, худенького бастарда священника из Мерен, который пас коз На Фериола, и которого мы брали с собой из жалости. Этих хитрых животных нелегко обмануть, бьюсь об заклад, что они на многое способны.

Я нагнулся, чтобы выйти, переступил через порог, но не успел вдохнуть запах дождя, как увидел перед собой маленького рыжеватого человечка с озабоченным бледным лицом и острыми локтями. И крепко сложенного мужчину, который держал его за плечо.

— Пейре!

Боже! Это же мой младший брат Арнот! Он, моргая, смотрел на меня с неловким и несчастным видом, и не осмеливался больше ничего сказать. Тогда я взял его на руки и обнял. Он прижался ко мне и зарыдал у меня на шее. Он вдыхал кисловатый запах молока, которым я пропах.

— Я Ваш кузен из Керигут, — представился мужчина.

Я поставил ребенка на землю, и мы все уселись на больших камнях возле летников, под укрытием буковых ветвей. Я принес им хлеба и молока и пригласил их перекусить. Ребенок свернулся калачиком возле меня, а мужчина стал рассказывать. Это был родственник моего дяди Гийома Эстеве, брата моей матери Азалаис. Мой дядя, который взял на себя заботу о моих младших братьях, послал его ко мне. Арнот и Жоан вынуждены были бежать из Монтайю, потому что наши родители получили приговор инквизитора. В день святого Иоанна. Родители были осуждены на Мур, так же, как и мои братья, Бернард и Раймонд.

— Ваш дом, — добавил мой кузен, — сразу же разрушили и сожгли. Все Ваше имущество полностью конфисковано. Все взрослые члены семьи в тюрьме. Дети не могли больше жить в Монтайю. Они пошли прямо в Керигут, к своему дяде Гийому, моему тестю.

Я понял, что дядя Эстеве хочет найти какое–то решение, как быть с обоими детьми. Слишком пожилой и разбитый болезнями, он не мог зботиться о них, и к тому же, доверительно сообщил мне его родственник, он не хотел ссориться с женой, которая уже начала его попрекать — и потому доверил их мужу своей дочери. Старшего, Жоана, достигшего уже больее десяти лет, он сразу же поселил в Капсире, у кума Гийома Эстеве. А вот о маленьком Арноте, которому было не больше семи или восьми, и у которого не было иных родственников, кроме меня, следовало позаботиться мне самому. Конечно же, я сразу же согласился. И именно потому, что я принял на себя эту ответственность, и заверил в том своего родственника, я решил пока еще не бежать.

Арнот спал подле меня. Дорога явно измучила его. Это был тщедушный ребенок; и я сказал себе, что, наверное, весь этот полный испытаний прошлый год он довольно часто голодал. Но смогу ли я предложить ему более спокойную жизнь? В нескольких словах я расспросил кузена из Керигут. Если я хорошо понял, то, что он мне сказал, то приговоры вынесены, и все они теперь узники Мура Каркассона. Все? Мой отец Раймонд Маури, мать Азалаис, сестра Гильельма, все мои братья — Гийом, Раймонд, и даже этот бедный юный Бернат, который надеялся выйти с крестами и мечтал бежать.

Нет, не только. Кузен из Керигут вздохнул и заломил в отчаянии руки. Все еще хуже, совсем плохо. В каркассонской тюрьме, от горя и страданий умерли моя сестра Гильельма и брат Гийом.

Этот удар обрушился на меня внезапно.

Я не знал, как мне быть, мне хотелось кричать, но на моих руках была эта нежданная ноша, это крошечное, одетое в лохмотья тельце со слишком бледной кожей, тоненькими косточками, мой испуганный, печальный и сокрушенный братец Арнот — последний из детей моей бедной матери Азалаис.

Сильный дождь стал хлестать меня по лицу, капли катились по носу и намочили бороду. Я поспешил внести спящую ношу в орри, чтобы защитить ее.

Когда лето достигло апогея, для меня прозвенел последний звонок. И тогда все, наконец, само собой разрешилось. Мы поднялись почти до превала Педрос, неподалеку озер. Иногда пастушеские дороги заводили нас на высокогорные пастбища уже далеко от Мерен, и даже не в графстве Фуа, а в Сердани и королевстве Арагон. По ночам я мог стеречь овечек и молодых барашков в красивом и просторном загоне, построенном из красного камня, самом лучшем, который мне доводилось видеть. Мы называли его красным загоном. Мы, пастухи, спали в орри Золотого Ущелья. Я любил смотреть на эти бескрайние горизонты, возвышающиеся над проходом Пьюморен. Только–только перевалило за полдень, и, когда я пошел посмотреть, как там сыры, то, обернувшись, взглянул на юг, на сиявшее голубизной Золотое Ущелье, и поискал глазами змеившееся вдалеке стадо овец, спиралью огибавшее скальные стены. Посредине дороги я заметил чью–то высокую, худую фигуру, и, по интенсивно желтому камзолу узнал Пейре Видаля из Расигуэре. Он всегда ходил с Бертомью из Аксата. Тем не менее, я беспокоился не из–за них, а из–за другой парочки. Мой младший брат Арнот, к которому понемногу на свежем воздухе возвращались краски жизни, всегда ходил вместе с Гильотом и его козами. Обычно они пасли их возле озера. Я свиснул собаке, чтобы она нагнала меня, и тут услышал чьи–то шаги; кто–то быстро шел в моем направлении со стороны Льоз. Это был Бернат из Мерен. Он почти бежал.