Когда Мэтр Жирод со своими лакеями поднялся почивать в прекрасные комнаты на солье, Раймонд, Бернат и я, при свете луны, пересекли мощеный двор, пробрались вглубь сада, со стороны реки, где был огромный дощатый, покрытый черепицей сарай. Мы трижды постучали и открыли заскрипевшую дверь. Наконец, в полутьме, освещаемой лишь тусклым светом калели, я увидел ласковое лицо доброго человека Амиеля из Перль, покрытое благородными морщинками. Я бросился к нему, прижался лбом к его плечу, приветствовал его, как следует приветствовать добрых христиан, трижды поцеловал его в лицо, и трижды попросил его благословения и благословения Божьего. И когда он поднял руку, я почувствовал, как на меня снизошло глубокое умиротворение, и слезы навернулись мне на глаза. И тогда в темноте, позади доброго человека, я различил его товарища Раймона Фабре, юного Рамонета, которого мы прошлым летом видели во время нашей вылазки в Монтайю. Он показался мне более зрелым, возмужалым, а его плечи под просторным капюшоном выглядели шире. Он смотрел на меня с такой уверенностью, что я просто его не узнавал. Я хотел дружески приветствовать его, протянув к нему руки, но он жестом остановил меня, сказав с легкой улыбкой, что он уже сделался добрым христианином в прошлом месяце, далеко отсюда, на севере Тулузэ, и что его крестили Старший, Пейре из Акса, и его братья, добрые люди Пейре Санс из Ла Гарде и Фелип из Кустауссы. И я немедленно склонился перед ним, прижался лбом к его плечу и попросил благословения.

Мы все вместе устроились на соломе, двое добрых людей сели на тюки, а мы — трое их верующих — у их ног. Мы едва различали в темноте лица друг друга, мы шептались. Добрый человек Амиель начал говорить нам добрые слова о наших друзьях, Мартине и Монтоливе Франсе. Беглые добрые верующие живут теперь в мире, под чужим именем, под самой Тулузой, в каммас, принадлежащем добрым верующим, и их там регулярно навещают Мессер Пейре из Акса и его сын, добрый человек Жаум, так что они еще могут служить Церкви. Добрый человек Амиель повернулся ко мне, в свете калели его зрачки блестели. Он попросил меня передать эту обнадеживающую весть в Арк, Раймонду Пейре — Сабартес и другим добрым верующим. Бернат сразу же стал говорить о том, к чему могут привести допросы инквизитора Каркассона, особенно после ареста Гийома Пейре — Кавалье, о злой воле архиепископа Нарбонны, стремящегося конкурировать с Братьями–проповедниками в их темных делах.

И когда добрый человек хотел успокоить и утешить нас доброй святой проповедью, которой мы ожидали, Раймонд Белибаст поднял руку. В дверь сарая снова постучали. Это была Эстелла, его жена. Она вошла, скромно потупив глаза, и попросила нас выйти, Берната и меня. Но мне хватило времени, чтобы передать доброму человеку Амиелю большой кошель, который я принес с собой, еще раз быстро приветствовать его и Рамонета, и мы вышли. В свете луны я увидел, как вслед за Эстеллой в сарай проскользнули две фигуры — эти люди пришли со стороны реки. Двое верующих из Кубьер, имевшие нужду в добрых людях, и потому будет лучше, если мы не будем знать, кто они. Я услышал, как скрипнула, закрываясь за ними, дверь. А потом опять стало тихо, раздавался только стрекот кузнечиков. Я похлопал Берната по плечу, и кивнул в сторону дома, указав ему на слабый холодный свет, падавший из щели между бревен на уровне комнаты, где бодрствовал или спал Мэтр Жирар, прокурор Монсеньора Нарбонны.

Летом 1305 года — Пейре еще не знал, что это будет его последнее лето в Арке — отары паслись отдельно на летних пастбищах. Стада из Кубьер были в Терменез, и щипали выжженную от жары траву господина архиепископа. Отары Арка разделились на маленькие группы. Пейре Маури вместе со своими кузенами Марти и юным Жоаном Мауленом, братом Эглантины, оставался всё лето недалеко от бастиды, на северных склонах широкой долины, и пас своих овец вместе с овцами Раймонда Маулена и Раймонда Пейре — Сабартес. Дни шли за днями. Донеслись вести, что освободили Гийома Пейре — Кавалье, но эта новость никого особо не обрадовала. Несчастный попытался обойти дома друзей, уверяя всех, что он никого не выдал инквизитору и ни на кого не донес, но совершенно разорился, покупая милости тюремщиков каркассонаского Мура, чтобы просто не умереть с голоду. Несмотря на это, все чурались его, словно представ перед неумолимым инквизитором, он сделался разносчиком Несчастья.

Лето, казалось, никогда не закончится. Но относительная близость поселка отнимала у этого лета, с точки зрения Пейре Маури, большую часть его прелести. Ему приходилось постоянно поддерживать контакты с жизнью в долине, особенно для того, чтобы встречать старых знакомых с высокогорья, молодых голодных людей из Монтайю или Праде, приходивших в долину, чтобы наняться на сезонные сельскохозяйственные работы — жатву или косьбу. В том году работа на пастбищах у Пейре как–то не клеилась, не приносила обычной радости, и он пообещал себе, что следующим летом непременно пойдет в высокие горы Сабартес с собственной отарой. Потом он молча злился, думая о том, что архиепископ Нарбонны никогда больше не выпустит отары Кубьер за пределы своей сеньории. А потом радовался, думая о том, что зимой, если Бог так захочет, его сестра Гильельма войдет в дом Белибастов из Кубьер. Если Бог так захочет, а захочет ли так князь мира сего? Тот, который поселил падших ангелов в темницах из плоти и грязи. Который делает всё, чтобы люди жили в забытьи и слезах… Что хорошего от него ждать?

Вот и настал конец августа. Пейре и его товарищи–пастухи спустились уже до самых пастбищ Пейра Сольс, прямо над Арком. Оттуда, сверху, можно было различить донжон и ограду белого замка мессира Жиллета, его сады и двор, загоны для скота и конюшни. Напротив солнце освещало силуэт Серре Гийом, голубевший в вечернем воздухе. Иногда по утрам из долины начинал подниматься легкий туман. Значит, через неделю или две они окончательно отведут отары домой, в родные загоны, чтобы отобрать овец для сентябрьской ярмарки.

Настал вечер, и вокруг сделалось темным–темно, несмотря на узкий серп молодого месяца; пастухи собирались ложиться спать. Окружив летники, они присыпали пеплом жар костров, делали последние глотки вина; в кристально чистом воздухе раздавался громкий стрекот кузнечиков и пение цикад, и было слышно, как юный Жоан Маулен уже раскладывает тюфяк из сухих трав, чтобы помягче было спать. Внезапно послышался стук покотившегося камня, и сразу же заливистое тявканье лабритов. Издалека им ответил яростный лай пату. Пейре Маури, как раз закончивший присыпать пеплом жар, резко вскочил и, не колеблясь, устремился к двум фигурам, выросшим перед ним из темноты.

— Пейре, Пейре, — позвал его мягкий голос, — который он сразу же узнал, а рука пришельца коснулась его плеча. Это был Раймонд Белибаст.

Молодой человек взял гостя за руку, отвел его к костру, склонился, чтобы раздуть жар, попросил его с товарищем сесть возле огня, а другие пастухи, отчаянно зевая, подходили приветствовать пришедших. При свете вновь вспыхнувших языков пламени они, из вежливости, решили выпить вместе с ними. Пейре Маури пустил по кругу пастушескую кружку, куда налил вино из своей фляги. Раймонд Белибаст, с измученным усталостью лицом, пил большими глотками. Его товарищ вытащил из своей котомки пустую кружку и протянул ее к фляге, чтобы налить вина. Пейре Маури не нуждался больше в другом объяснении: этот человек, которого он еще не знал, был добрым христианином. Но он молчал.