Вот что говорили, и что мой брат Гийом Маури услышал от господина де Ларнат и нотариуса Лордата: граф де Фуа, Монсеньор Гастон, заключил мир с папой. Ему нужно было благословение Святого Престола, чтобы начать борьбу за свои претензии на наследство графов Коммингов: и, скорее всего, он пожертвовал нами, добрыми верующими. И я всё спрашивал себя, как он мог, сын графа Монсеньора Роже Берната, получившего хороший конец из рук доброго христианина Пейре из Акса, как он мог оставить нас на съедение папским инквизиторам? И вот уже Монсеньор Жоффре д’Абли, методически проводя расследования, вызвал свидетельствовать перед своим трибуналом огромное количество верующих из Сабартес, и среди них близких каждого из добрых людей. Братьев и всех родственников добрых людей Отье; всех этих нотариусов из Сабартес и их окружение: Тиссейров из Лордата, де Роде из Тараскона, Изаура из Ларната, братьев и сестер доброго человека Арнота Марти из Жюнак; а в Аксе добрую На Себелию, мать молодого доброго человека Понса Бэйля. И почти сразу же был нанесен следующий удар. Солдаты графа де Фуа — гарнизон под руководством кастеляна из Лордата — обыскали Монтайю. Добрые люди Гийом из Акса и Андрю из Праде, которые прятались в деревне, бежали через урочище Фруад. Скорее всего, это их искали, это на них донесли. У солдат были ордера на арест конкретных людей — Гийома Бенета, шурина доброго человека Гийома, и Берната д’Эн Риба, шурина доброго человека Андрю. Взяли и еще кое–кого из их родственников…

Я был потрясен, сражен, я почти чувствовал собственную вину во всем этом, неопределенную, но тяжкую. Я всё видел перед собой доброе лицо Гийома Бенета. Того самого, который несколько лет назад, положа руку мне на плечо, советовал быть мужественным и отправиться в путь, говорил мне, что никогда не оставит ни меня, ни добрых людей. А теперь Гийом Бенет у инквизитора, а я — я все еще на свободе. Почему? И доколе? Я искал жалкого утешения, говоря себе, что слава Богу, добрые люди в безопасности, а мои родители и братья тоже. Но внезапно меня вновь охватил гнев. Я думал о Несчастье и о Белибастах. Об отце и братьях Берната. Об Изаура из Ларната, а Бенетах из Монтайю, и о даме Себелии Бэйль из Акса.

Я не мог больше воспринимать мир с привычной легкостью. Словно огромный желтый крест застил небо. Несчастье вышло на охоту. Я уронил голову на руки. Этот мир пропах потом трусости. Мочой страха. Отбросами ненависти. Тошнотворными запахами власти и алчности. Смрадом крови, смрадом смерти. Он вонял злом.

На святого Михаила сентябрьского, в том же 1308 году, меня нанял Гийом Андрю, брат Эн Пейре. Для меня не произошло особых перемен, потому что отары все равно были смешаны, а пастухи, хоть и уходили и приходили, оставались те же. Пастухи из Сабартес, братья Раффре из Акса, братья де Тиньяк, и серданец из Ура. Сыновья Пейре Андрю, Гильот и Бернат, были уже достаточно взрослыми, чтобы возложить на себя ответственность за животных. Как бы там ни было, я за ними присматривал, и их отец это знал. Но все мы были настороже. И пастухи из других земель, как я, и люди из Планезес. Когда мы оставались вместе с овцами, строили межевые стены, рубили лес или мотыжили виноградники и вскапывали землю в садах, мы всегда были настороже. Мало ли что может случиться.

В середине Великого Поста 1309 года я был со своими овцами. Был ветреный и ледяной месяц март. Вот уже несколько недель я находился где–то между старым и новым борде, между долиной Фруад и долиной Агли, и отары потихоньку приближались к Планезес. Надо было думать о том, как обходить стороной засеянные поля. После Пасхи мы собирались загнать овец в загоны для сортировки и стрижки. Я гнал впереди отару Гийома Андрю, где были и мои овцы.

В тот год я был особо доволен своими овечками. Очень часто по ночам я спал вместе с ними. Мне даже не нужно было укрытие. Я все больше и больше искал одиночества. В тот вечер мне тоже было очень хорошо одному. В тот вечер, когда пришли они — те, которых я не ждал — и именно потому, что я был один, я сумел рискнуть и сделать всё, чтобы им помочь.

В тот вечер, в середине марта, настало время равноденствия. Весь день ветер нес такие мрачные тучи, что было темно, почти как ночью. Я проверил, у каждой ли овцы есть колокольчик, и все ли они закрыты в маленькой загородке для скота. Моросил мелкий, почти невидимый дождик, распространяя в воздухе запах мокрой шерсти. Я пошел в летник, собрал веточки и хворост, и вытащил свое огниво. Костер уже хорошо разгорелся, когда они появились передо мной. Бернат и Гийом уже бывали в этих местах. Самым измученным выглядел добрый человек. Это его шаги я услышал, потому что двое других могли еще ступать неслышно. Потом до меня донесся их запах. Хотя уже два дня они шли под дождем и ветром, но от них все еще исходил этот ужасный запах застенков. Тот самый запах, который в прошлом году источал Арнот Белибаст. Три пригнувшиеся фигуры, чернее ночной тьмы, темнее, чем колышащиеся на ветру кустарники. Я высунул голову из летника, лабрит громко залаял, я вскочил на ноги, сжимая в руках посох. Я был силен, я ничего не боялся.

Они протянули ко мне руки, повторяя мое имя. И я тут же узнал их. Я думал, что они в сотне миль отсюда — в Тулузэ, в Альбижуа. Тень, которая обняла меня и зарыдала на моем плече, это был Бернат Белибаст, а позади стояли его брат Гийом и добрый человек Фелип. Под сенью дерева, вокруг маленького, норовящего погаснуть костерка, они присели на корточки, протянули руки к огню и стали сушить свою мокрую одежду, вытирать от дождя лицо, а я все смотрел на их одеревеневшие и худые пальцы. Я не мог оторвать глаз от их рук. Я видел следы кандалов на их запястьях. Их рубахи были протерты и порваны, дождь облепил их вокруг тел. У них не было ни камзолов, ни курток. Они все еще шептали мое имя, сидя у огня, потом замолчали, и только бросали на меня тяжелые, мрачные взгляды. Я понимал, почему они молчат, понимал, через какой ад они прошли. Я пошел обратно в летник, вынул свою котомку, распаковал провизию, положил перед ними хлеб, поставил флягу с вином, козье молоко, простоквашу в миске — всё, что у меня было. И еще кусок сушеного мяса, которое я хранил на черный день. Я суетился, потом сел, и мне захотелось плакать, совсем как Бернату. Добрый человек Фелип, с почерневшим от усталости лицом, взял хлеб, и, держа его завернутым в мою старую дырявую салфетку возле левого плеча, благословил его правой рукой, склонив голову и прикрыв веки. Потом он поднял голову, его взгляд просветлел, и я протянул ему свой нож.

И только тогда, когда мы разделили хлеб, благословленный добрым человеком, хлеб Слова Божьего, которое добрые христиане распространяют среди людей, наши сердца оттаяли, и мы заговорили. Мы говорили, но если быть точным, это они мне рассказывали. Бернат, Фелип и Гийом, беглецы бессонных ночей. Они бежали из Мура Каркассона. Я понял, что их поймали вчетвером, в Лаурагэ, по дороге на Верден. Вместе с ними был еще добрый человек Жаум. Ловушка была хорошо расставлена, кое–кто четко донес, где они пройдут. Их ждала по меньшей мере дюжина солдат. И с этого момента говорил только добрый человек Фелип, и тогда я понял, почему их лица, кроме следов усталости, несли еще и печать ужаса. Он рассказал мне, как в тюрьме Инквизиции добрый человек Жаум, чтобы уклониться от вероломных вопросов и приготовиться к смерти, объявил голодовку. И тогда они сожгли его, в порядке особой спешности, чтобы он был еще жив во время казни. На берегу Од, вместе с вновь впавшей в ересь верующей, они сожгли его на глазах у толпы, и на глазах у них, его друзей и братьев.