Но больше всего меня удивила сестра Гильельма. Я подсчитал, что ей уже минуло четырнадцать лет. Она все больше становилась похожей на нашу мать, Азалаис, но у нее была очень белая кожа, а под черными локонами пестрели веснушки. Ее жесты были немного резкими, а повадки неловкого и вытянувшегося подростка все еще детскими, однако, она выявляла чрезвычайный и живой интерес ко всему, что касалось добрых людей. Она настаивала, чтобы я рассказал ей об Арке, где хотел провести свою жизнь. Я стал описывать ей счастливую долину, охряную землю, колышущиеся под ветрами деревья, траву, сочно–зеленую весной и золотистую летом. Красивую бастиду, принадлежащую не особо алчному сеньору, цветущие сады на плодородной земле. И все эти семьи добрых верующих, почитающих за честь принимать добрых людей, переселенцев из Сабартес, наших родственников и друзей, и местные семьи, родом из Разес — даже семью бальи мессира Жиллета де Вуазена.

Гильельма страстно расспрашивала меня о добрых людях. Ее глаза сияли. Она сама видела здесь, в Монтайю, Гийома Отье и Андрю из Праде. На следующее утро после нашего прихода я вместе с ней отправился к источнику де Ривель, чтобы помочь принести воды. Там она пристала ко мне, прося рассказать о Мессере Пейре из Акса. И там, в тени фонтана, стараясь не особенно привлекать внимание зловещей охраны графского донжона, и глядя на фигуры солдат, которые стояли на часах, я стал рассказывать ей о том весеннем вечере, когда Старший сделал меня добрым верующим. И я сказал ей о том, как совершать melhorier и заключать convenensa. И я говорил ей слова из его проповеди.

«О братья, не дивитесь, что мир ненавидит вас, ибо так же он преследовал Господа Нашего и апостолов Его, которые никогда не лгали и не обманывали. И это мы следуем праведным путем апостолов. Есть две Церкви: одна гонима и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру».

Я видел слезы на ресницах младшей сестры. Нас охватили одни и те же чувства. И тут раздался голос Берната Белибаста, низкий и немного хриплый. Он раздался из–за моего плеча и повторил последние слова проповеди доброго человека. Бернат бесшумно подошел к нам, и пока он говорил все это, в этот самый момент, его взгляд был устремлен на Гильельму. Взгляд, горящий мрачным огнем.

Огромный кувшин стоял под струей фонтана, а вода уже давно переливалась через его края и струилась вниз. Я обернулся, окунул руки в ледяную воду, поднял кувшин и поставил его на плечо. Гильельма стыдливо приветствовала Берната, опустив глаза, и спряталась за моей спиной.

И когда мы возвращались обратно в деревню, а над нами возвышался донжон графа де Фуа, освещенный утренним солнцем, и там бесконечно ходили туда–сюда вооруженные люди, я все думал об этом взгляде Берната на Гильельму. И я сказал себе, что никогда, даже в первые дни своей влюбленности, никогда в жизни я не смотрел так на Бернаду д’Эсквина.

И ни на какую другую девушку.

Перед тем, как покинуть Монтайю, я дал Гильельме кусок хлеба, благословленный для меня добрым человеком Жаумом Отье.

И еще много месяцев Бернат Белибаст, Бернат, который так хорошо умел говорить, Бернат, так красноречиво строивший для меня сложные матримониальные планы, Бернат не сказал мне ни слова насчет моей сестры Гильельмы. Мне пришлось дожидаться следующего лета. Когда мы снова вместе вернулись в Монтайю, чтобы привести с собой юного послушника добрых людей, Рамонета Фабра, вместе с проводником и посланцем Пейре Бернье, прошел уже целый год. И только тогда Бернат осмелился сказать несколько слов Гильельме, взять ее за руку — в этом он мне позже признался. И Гильельма тоже осмелилась взглянуть на него и улыбнуться.

А я, по дороге, когда мы возвращались в Разес, размечтался о счастливой долине. Обо всей этой жизни, в ласковом свете доброты и дружелюбия, где наши отары бы множились, дома строились, возводились стены и росли сады, где мы бы слушали голос Добра, речи добрых людей, задевающих за душу обетованием небес; обо всей этой жизни, полной опасностей, но преодолеваемой силой смеха и надежды. А эта дьявольская Инквизиция увязнет и погрязнет в Каркассоне, Лиму, Альби. Обо всей этой жизни, где мы будем ходить по белесой земле между Арком и Кубьер, водя с собой тучных овец и молочных ягнят, и возвращаясь по вечерам к своим счастливым очагам. Все вместе. И каждый дом — это дом друзей. И так будут жить моя сестра Гильельма и мой друг Бернат.

А я к тому времени уже ни к кому не сватался, и потому иногда ощущал в сердце тяжесть, пустоту и боль. Я не мог серьезно думать о дочери Раймонда Пейре, все еще игравшей в тряпичные куклы, хотя ее отец все настойчивее обхаживал меня со всех сторон, и обращался со мной как с родственником и товарищем. Почти сыном. У меня уже была собственная отара, я выкупил свою свободу, приобрел несколько лугов и думал построить собственный домик у границ бастиды Арка. А может, и жениться на молодой девушке, которая стоит на дороге Добра.

И я думал о том, чтобы спросить совета у матери — она мне уж точно что–нибудь подскажет.

Пейре Маури жил в надежде и мире еще, по меньшей мере, две зимы в долине Арка, счастливой долине, где он решил провести свою жизнь. Постоянные встречи с добрыми людьми, навещавшими дома верующих, утоляли жажду и голод нетерпеливой души молодого двадцатилетнего юноши; а опасности, которым он подвергался, сопровождая их по дорогам, удовлетворяли его стремление жить полной грудью. Он еще пару раз влюблялся, но это уже не затрагивало так его сердце. Он говорил себе, что некуда торопиться, что просто нужно остерегаться связывать неразрывными узами свою судьбу с домом его хозяина и товарища — но не выявлять это слишком откровенно. Раймонд Пейре — Сабартес не переставал делать все возможное, и даже с некоторой ноткой ревности, чтобы удержать молодого человека у своего очага. Он смотрел одобрительно, хотя и несколько раздосадовано, на возрастающую самостоятельность своего пастуха. Если молодой человек не присматривал за его отарой и не проводил время в обществе добрых людей, то со свойственными ему умом и упрямством использовал любую передышку, чтобы строиться и обустраиваться.

В первые дни осени Гийом Пейре — Кавалье принес весть о том, что добрые люди Пейре и Жаум Отье, бывшие прежде в Сабартес, наконец прибыли в Лиму и находятся у Мартина и Монтоливы Франсе. Верующие Арка сразу же устроили небольшое совещание, и на следующее утро из бастиды по направлению к Лиму отправилась целая делегация. Во главе ее были две почтенные супруги — прекрасная Маркеза Ботоль и хмурая Себелия Пейре, которые собрали всю шерсть Арка, чтобы иметь подходящий предлог отправиться в поход. С помощью погонщика мулов Катала, они взгромоздили на мулов внушительные корзины, наполненные мотками пряжи для тканья и рулонами тканей для покраски. Их сопровождал Гийом Эсканье, младший брат Маркезы. Они приготовили подарки, чтобы порадовать добрых людей: Маркеза взяла рыбный паштет с хрустящей корочкой, заботливо завернутый в салфетку, а ее брат Гийом — корзину форели, которую он сам наловил в Риалсесс. Что касается На Себелии, то она спекла сырный пирог, который они ели в дороге. Пейре Маури, вернувшийся с пастбища и слишком занятый сортировкой овец, с некоторой завистью смотрел, как они удаляются, но думал, что рано или поздно добрые люди придут и в Арк.

Когда через три дня они вернулись, Гийом Эсканье, опершись на ограду загона для овец Пейре — Сабартес, рассказывал своему другу Пейре Маури о незабываемом вечере, который он провел в Лиму, в красивом доме дамы Монтоливы. О шутках Мессера Пейре Отье за столом, о сердечности гостей. Потом, когда настал вечер, и весь дом готовился ко сну, трое людей из Лиму в капюшонах пришли искать доброго человека, чтобы он даровал счастливый конец умирающей. Очень бледное лицо Гийома Эсканье оживилось и прояснилось. Он размахивал рукой, дергал себя за бороду, чесал голову под капюшоном. Его нерешительный голос становился все более взволнованным.