— Мама, скажи, разве я, когда был маленьким, видел добрых людей? Я не помню ничего…

Мы остановились передохнуть. Я поставил сыры и тюки на траву у обочины дороги. Мы смотрели на горы в вечернем свете. Мать молчала и ничего не отвечала мне. Она сидела, сложив руки на коленях, нервно комкая пальцами ткань своей юбки. Я знал, о чем она думает. Я словно слышал ее мысли. Она напряженно думала о том, о чем мы остерегались слишком много говорить, собираясь по вечерам у очага. О тяжести пришлого, которое все еще давит.

— Тебе уже больше двенадцати, Пейре. Это возраст, когда человек уже имеет разумение. Твой отец говорил тебе об этом, и тебе, и твоим братьям и сестрам. Но кто знает, может, Несчастье опять вернется? Ты был еще слишком мал, чтобы что–то помнить. Тебе было четыре или пять лет, и это случилось сразу же после смерти твоего деда, старого Арнота Маури. Инквизитор Каркассона и настоятель Сабартес разрушили наш дом, потому что твой отец по моей просьбе приютил двух еретичек… Двух добрых женщин. Их арестовали и сожгли. Ну а нам удалось всё восстановить.

И по щеке моей матери, Азалаис Маури, покатилась слеза.

Она повернулась ко мне. Она была еще молода, моя мать — смуглая, всегда подвижная, немного худощавая. У нее было крупно очерченное лицо, и особенно на нем выдавались нос и скулы: я видел, что она смотрит вдаль мрачным взглядом, поджав полные губы, словно не может подобрать слов. Я почувствовал к ней невыразимую нежность.

— Самая худшая опасность, дитя мое, это не иметь возможности спасти свою душу. А я не верю, что священник из Монтайю или из Акса, монахи или каноники могут что–нибудь сделать для нас. Они только и умеют, что обязывать нас исповедоваться и есть облатки, но ничего больше предпринять для нас не могут. А моя мать и бабушка, все они получили хороший конец из рук добрых людей. Но сегодня всех добрых христиан сожгла Церковь. Уже много лет никто не видел ни одного. Но говорят, что в Ломбардии у них есть еще епископ и диаконы…

Она снова надолго замолчала, а я не осмеливался заговорить. Мой взгляд блуждал среди горных вершин и остановился на зубе Орлю. Я хорошо знал, что Царство Божье — это такое прекрасное место, где нам не грозит никакая опасность. Может быть, оно по другую сторону гор? Или далеко над Аксом? Но Ломбардия, о которой говорила моя мать, тоже находится по другую сторону еще более высоких гор.

Мы поднялись, я взял свою ношу, вскинул ее на плечи. Дальше дорога была практически ровной. Мы шли по равнинному высокогорному плато, по битому серданьскому тракту. Потом моя мать весело, хотя я ни о чем ее не спрашивал, стала рассказывать мне о семье Отье.

Она говорила о Пейре Отье, славном нотариусе из Акса. О его жене Азалаис, ласковой и терпеливой, которая подарила ему, по меньшей мере, восемь детей, не говоря уже о двух детях, которых родила ему его давняя возлюбленная Монетта. О его младшем брате Мессере Гийоме, которого в деревне знают немного лучше, потому что он женился на Гайларде, сестре Гийома Бенета из Монтайю.

— Я говорила о них с Гийомом Бенетом, — повторяла моя мать, — и он сказал мне, что это правда. То, что они ушли в Ломбардию, чтобы искать добрых людей. Но, знаешь ли, это меня не удивляет. Их семья всегда стояла на дороге Добра. Однажды твой дед Арнот Маури сказал мне, что дед Мессера Пейре и Мессера Гийома, который тоже был нотариусом и звался Мессером Пейре Отье, был добрым человеком и жил в Аксе много лет назад. Во времена костра Монсегюра или чуть–чуть раньше. Но ты придержи язык и никому ни слова!

Они вернулись. Так сказал мне Гийом Эсканье. Он сказал мне это чуть ли не теми же словами, что его мать Гайларда говорила своей куме, моей матери Азалаис. А та узнавала всё, что касалось добрых людей, от дамы Себелии Бэйль из Акса, сестра которой вышла замуж в Сео д’Уржель. Через четыре года они вернулись.

В то прекрасное утро я пошел забрать наших овец, забредших в их отару. Он, Гийом Эсканье, пас отару своего шурина Гийома Ботоль на пастбищах над Соржеатом и поднимался по направлению к ущелью Фруад. Я же пас овец своего кузена Раймонда Марти — называемого еще Мауленом, потому что он пошел зятем к Мауленам — на пастбищах Монтайю, над ущельем Фруад. Отары часто перемешивались, и собаки путали, где чьи овцы. И Гийом Ботоль, и Раймонд Маулен поселились в долине Арка, в Разес, на землях, принадлежащих королю. Сеньор этих земель, Жиллет де Вуазен, своей хартией пообещал освобождение от налогов и разные другие привилегии тем, кто поселится в бастиде, которую он основал возле своего замка.

Ты ведь тогда меня уже знал, Гийом? В ту пору ты уже пас десятерых овец отца Маурса на лугах Монтайю.

Итак, как и многие семьи из Сабартес, бежавшие от постоянного голода высокогорий, Гийом Ботоль, муж Маркезы Эсканье, Раймонд Маулен и другие, поселились в Арке. Это богатая земля. Там овцы могут есть траву даже зимой. А когда приходило лето, наши родичи из Арка приводили своих овец пастись к нам, на горные луга. И мы, подростки, бедные тощие шурины, девери и кузены, охраняли их стада. Но я уже стал настоящим пастухом. Я пас не только овец Раймонда Маулена и восьмерых овец моего отца. Я пас еще весь скот старого Арнота Форе, моего двоюродного дяди, у которого не было сыновей, а дочь вышла замуж в Аксе. Гийом Эсканье и я, мы оба, бывало, встречались в ущелье Фруад и начинали выяснять, где чьи овцы. У них были красные отметины на стриженой шкуре — так делалось для того, чтобы яркая отметина была заметна посреди шерсти. Круг с крестом — это Раймонда Маулена; островерхий треугольник — это Гийома Ботоль. Поставив временную загородку, чтобы овцы не разбредались, мы отделяли их друг от друга. Я успокаивал своего лабрита, который был слишком возбужден, весь дрожал от гнева и рвался из моих рук. Но вот дело сделано, и я уже собрался возвращаться в свой привычный мир под скалой Керкурт.

И тогда Гийом Эсканье решился заговорить со мной. Он был немного старше меня. Ему было уже восемнадцать лет, а мне только шестнадцать. Но я чувствовал, что он боится меня, хотя я немного завидовал нескольким волоскам, торчащим у него на подбородке. Это был стеснительный мальчик, высокий и худощавый, с очень бледной кожей и немного заикающийся. Я знал, что по сравнению с ним выгляжу здоровым и сильным и, благодарение Богу, мне намного легче говорить. Но тогда я словно онемел.

Они вернулись, господа из Акса.

Бон Гийом, внебрачный сын Мессера Пейре, первым появился в Сабартес почти год назад. Он один пришел из Ломбардии, чтобы предупредить семью и родичей, и подготовить всё к возвращению своих отца и дяди; а потом он, с еще одним проводником, родом из Лаурагэ, запасшись кое–какими деньгами, пошел их встречать. Они вернулись где–то под Рождество. Вначале они прятались у своих братьев и зятьев–нотариусов, в Аксе, Лордате и Тарасконе. Теперь же они прячутся по деревням на карнизах, у преданных верующих. В Ларнате, в Квие, а возможно, скоро будут и в Монтайю. Они скрываются. Они стали добрыми людьми.

В Италии есть еще епископ Церкви добрых христиан и его помощники — Сыновья, диаконы. Господа из Акса были там долгие месяцы, несколько лет. И там их, прибывших искать гонимую Церковь, приняли, обучили и крестили. Они стали добрыми христианами, добрыми людьми. Но, став добрыми людьми, Пейре и Гийом Отье не захотели жить как беженцы в Ломбардии: несмотря на грозившую им опасность, они вернулись в эту землю и привели с собой других добрых людей.

Гийом Эсканье смотрел на меня с опаской. У него были глаза, как у девушки — карие, влажные, с длинными ресницами. Его мать сказала ему, что со мной можно говорить откровенно. Я скажу об этом своей матери. Они обрадуются, добрые верующие из Монтайю. Но пока что я, Пейре Маури, молча размышлял. Я говорил себе, что мне уже шестнадцать, а я еще никогда не видел доброго человека. И он, Гийом Эсканье, скорее всего, тоже. Мы стояли и смотрели друг на друга. Мы не знали, о чем еще говорить. Неуклюже ступая, он вернулся к своим овцам.