Мне столько нужно тебе сказать, Гийом. Наверное, я просто начну с того, что напомню тебе о нашем детстве! Как и ты, как все мальчики в Монтайю, наши братья и кузены, как твой брат Раймонд Маурс или мой брат Гийом Маури, как все мы, я пас овец чуть ли не с тех самых пор, как научился ходить. Мой отец Раймонд Маури всегда держал семь–восемь овец, для выпаса которых вполне хватало травы на краю поля, и они давали нам шерсть каждую зиму и по нескольку ягнят на праздники. Их не хватало разве что на выплату десятины прихода Сабартес, которую ректор каждый год требовал от нас с несвойственным ему суровым видом. Одного ягненка из десяти. Но ты же знаешь, у моего отца никогда не было десяти ягнят одновременно. Сразу же после стрижки женщины промывали шерсть, все вместе, в большой прачечной; а сегодня — есть ли кому мыть и чесать эту шерсть? Ведь так много женщин уже никогда не вернутся из Каркассона. Моя мать. Моя сестра. С Пятидесятницы они начинали прясть. Женщины моего детства — нашего детства — я всегда их помню с веретеном у пояса.

Осенью моему отцу приносили корзины с мотками шерстяной нити: пахучей и такой разноцветной, что казалось, ее не нужно красить. Она была коричневой, рыжей, иногда почти черной, иногда почти белой. Мне всегда нравилось пропускать ее меж пальцев. Мой отец ткал для всей деревни. В Праде был еще другой ткач. Зимой в наших домах всегда хватало шерстяной ткани, чтобы кроить и шить штаны и одежду.

Когда мне было семь или восемь лет, я пас овец своего отца, а мой десятилетний брат Гийом присматривал за мной. Была весна, перед самой стрижкой овец. О чем я мог думать, лаская взглядом овец с волнистой шерсью, прижимавшихся одна к другой и переступавших с ноги на ногу маленькими коричневыми копытцами; глядя на эти красивые руна, колышущиеся за гордыми закругленными рогами? Наверное, об обновке, которую мать обещала сшить мне. Мы, мальчики, весной пасли овец на маленьких лугах, внизу у ручья, перегороженных добротными межами из больших камней, или на длинных узких полях на террасах, чтобы угноить землю. Потом наступало самое лучшее время, когда луга начинали наливаться травой, а мы с овцами уходили всё дальше и дальше, к четырем, возвышающимся над деревней вершинам. А остались ли еще сегодня в деревне мальчики, чтобы забираться на вершины над Монтайю? С самого раннего детства я ничего так не любил, как залезть наверх и смотреть на голубые блистающие перевалы Мерен, Андорры и дю Паллар, которые постепенно показывались над поросшим травой плато, за линией гребня наших красноватых скал. Я не знал тогда, что за земля там, за ними. Но они всегда манили меня.

Потом мне исполнилось десять, затем двенадцать лет. Я всё еще пас отцовских овец. А вот мой брат Гийом Маури уже предпочитал рубить лес. Он стал дровосеком вместе со старшими юношами — как твой брат Раймонд Маурс и Гийом Белот. Где–то в 1296 или 1297 году — ну, ты вряд ли это помнишь, Гийом Маурс, ты еще тогда был совсем маленьким и пешком под стол ходил — начались таинственные разговоры о нотариусах из Акса. О братьях Отье, Пейре и Гийоме. Впервые я услышал об этом, когда моя мать Азалаис взяла меня с собой в Соржеат, чтобы купить сыры у своей кумы Гайларды Эсканье, муж которой держал большую отару овец и нескольких коз. Сама Гайларда слышала об этом от Азалаис Бэйль, которая часто бывала в Аксе и навещала свою сестру Себелию. Это были две богатые благородные дамы.

Они исчезли, эти нотариусы из Акса. Братья Пейре и Гийом Отье. Уехали. Говорили, что Пейре, старший из братьев, продал свои стада — овец и коров — одному горожанину из Тараскона, чтобы возместить расходы на путешествие. Раздавались, правда, и злые голоса, утверждавшие, что братья натворили каких–то дел, и теперь скрываются. Или, что они бежали, чтобы не платить долгов. Но разве это могло быть правдой?

Гайларда хихикала:

— Некоторые даже уверяют, что они заболели проказой. И ушли, чтобы укрыться в лепрозории. Представляешь, как я смеялась?

Пейре и Гийом Отье. Как можно даже вообразить себе их злодеями или прокаженными? Таких господ, как они. Я слушал, как обе женщины их хвалят. Это такие важные господа, эти нотариусы, особенно старший: Мессер Пейре Отье, поверенный самого Монсеньора графа де Фуа. Его услугами пользовалась вся аристократия графства, а другие нотариусы Сабартес были, что пальцы его руки: его брат Гийом был нотариусом в Аксе, шурин — нотариусом в Тарасконе, зять — нотариусом в Лордате. И даже та, что была его возлюбленной, Монетта, тоже сестра нотариуса…

Гайларда Эсканье склонилась к Азалаис Маури. Обе женщины уже не обращали на меня никакого внимания. Мы стояли возле того места, где томились под гнетом сыры. Я вдыхал этот запах полной грудью и жевал кусок сыра, казавшийся мне безумно вкусным. Это была белая сырная стружка, которую Гайларда срезала для меня с одного вполне дозрелого круга, а потом положила ее на краюху хлеба. Было темно и прохладно, обе женщины сидели лицом к лицу, нос к носу, а складки их льняных вуалей, шурша, касались друг друга. Гайларда говорила шепотом, делая ударение на каждом слове, чтобы придать своей речи еще больший вес. Я не мог отвести глаз от ее острого чепца и вуали, колыхавшейся в такт ее словам. Мне казалось, что это говорит чепец, склоняясь к моей матери.

— Но я отлично знаю, зачем они ушли, Азалаис. Они ушли в Ломбардию искать добрых людей…

— Я говорила с Гийомом Бенетом, — отвечал чепец, которым была покрыта голова моей матери, — и он сказал мне то же самое.

— На Себелия еще говорила, — опять шептал чепец Гайларды, — что за ними последовали многие их родственники и близкие. Малыш Бон Гийом, незаконнорожденный сын Мессера Пейре, и его дочь Матева, и его зять Пейре. Вряд ли они все заболели проказой.

— Добрые люди, — немного громче заговорила моя мать Азалаис. — Давно никого из них не было здесь, в земле д’Айю. С годами слова веры, которые неустанно повторяют детям, слабеют и гаснут. Добрые верующие города — богачи, купцы, скотоводы, и особенно нотариусы, — им есть что продать, чтобы совершить путешествие в Италию. Но такие люди, как мы, простые мужчины и женщины из Монтайю, которые телом и добром принадлежат графу де Фуа, и у которых нет ничего, кроме двух рабочих рук… Как мы можем спасти наши души?

Мне стало чрезвычайно интересно. Я слыхал, что Мессер Пейре Отье, волосы которого уже начали седеть, всё еще красивый мужчина с синими глазами и княжеской осанкой.

— Они вернутся! — возразила Гайларда Эсканье, — они вернутся в Сабартес, и он, и его брат Гийом. Ты увидишь, Азалаис. И кто знает, может, они приведут к нам добрых людей?

Мы с матерью поднимались в Монтайю со стороны Асаладор. Дорога была прямая и езжая. Я нес сыры, завернутые в несколько толстых листьев капусты, и еще пару тюков шерсти, которые, в обмен на сыры, моя старшая сестра Раймонда должна была промыть и вычесать, мать спрясть, а отец — соткать для кумы Гайларды Эсканье. Меня же просто использовали для переноски тяжестей, как осла или мула. Но я был горд и вовсе не обижался. Отец говорил мне, что я в двенадцать лет почти такой же сильный, как он в сорок — да я и сам это знал. Мне без труда удавалось сопротивляться брату Гийому, когда мы боролись, и он на меня нападал, несмотря на его пятнадцать лет и тяжелую руку дровосека. Когда мы поднялись на перевал и подошли ко входу в ущелье Шиуля, я обернулся к матери: