Время в вынужденном безделье ползло медленно и, казалось, давило на сердце с десятикратной тяжестью. За несколько месяцев он совершенно поседел, морщины на лице углубились и напоминали теперь расщелины на склонах гор, с которых сошла вода, руки сделались костлявыми и утратили былую силу.

Но вот как–то раз его с двумя другими заключенными отправили под конвоем в помощь крестьянам копать картофель, и Тёнле показалось, будто он заново родился, однако чувство это было недолгим: снова попав за колючую проволоку в барак, Тёнле стал еще мрачнее, чем прежде, хотя ему и удалось пронести контрабандой в лагерь несколько килограммов картофеля. Половину он отдал матери девочки, называвшей его дедушкой, другую выменял на табак.

Вечером того же дня, на закате, Тёнле забился в тихий угол, раскурил трубку и предался воспоминаниям и тоске по родному дому. Охранник, у которого, видимо, было такое же настроение, подошел к старику и заговорил с ним.

— Добрый вечер, дедушка, — начал он. — Как поживаете?

— Вот курю, — ответил Тёнле.

— Понятно. Вас–то за что тут заперли? Сколько же вам лет?

— За восемьдесят.

— Откуда вы родом?

Тёнле ответил не сразу. Сначала вынул трубку изо рта и посмотрел охраннику в глаза.

— Меня ранило недалеко от ваших мест, — сказал солдат, которого, судя по всему, сделали охранником за непригодность к несению строевой службы на фронте. — Там теперь одни развалины.

— Знаю.

— Ранение я получил, когда мы отступали на оборонительный рубеж.

— Вот как? — оживился Тёнле. — Выходит, город снова взяли итальянцы?

Так он узнал, что наступление австрийцев захлебнулось и их отбросили от города, в котором не осталось камня на камне, а линия фронта проходит теперь прямо позади его дома и дальше — лугами, пастбищами, лесами и горными вершинами и соединяется со старой границей у перевала Аньелла.

Может быть, его дом все–таки уцелел? Ведь недаром старики построили его в месте, защищенном от непогоды — и от артиллерийского обстрела, наверно, тоже.

Наступила серенькая тоскливая осень, лишенная привычных в наших краях сочных и ярких красок; частый дождик поливал землю, на которой шла война. Сквозь стекло зарешеченного барачного окошка старый Тёнле Бинтарн смотрел на дождь и вспоминал огонь в очаге своего дома, вишневое деревце на крыше, соседние дома на своей улице, дымок, курившийся из труб, и тех, кто жил прежде в этих домах, — и живых, и мертвых. Время в бараке, до отказа набитом тяжелыми запахами, чужими голосами и сыростью, тянулось до ужаса медленно.

В один из таких дней, когда время, казалось, замерло, в лагерь пришло известие, что император Франц — Иосиф умер. Тёнле припомнил, что видел его однажды на военном параде после окончания маневров на границе с Россией; император и тогда выглядел совсем дряхлым — и длинные бакенбарды, и густые усы с проседью не помогали.

«Если он был уже глубоким стариком в то время, когда я служил в армии, — подумал Тёнле, — то попробуй сосчитай, сколько ему лет сейчас?»

Неужто сто? Тогда непонятно, зачем вся эта война. Как может столетний старец, пусть он даже император, командовать солдатами? Командуют не императоры и короли. Но кто же? Генералы? Министры? Тёнле понимал, что маневры и военные смотры — это своего рода игра, устраиваемая на потеху императору; а война, какую он видел в наших горах, была забавой, которой тешились другие, особы гораздо более могущественные, чем какой–то император Франц — Иосиф или король Виктор — Эммануил.

Господин фон Рихер, начальник лагеря для интернированных гражданских лиц, нацепил на левый рукав повязку из черного крепа в знак траура и целую неделю не разговаривал даже с военизированной охраной, только отдавал приказы быстрыми и сдержанными жестами.

Мелкий бесконечный дождик бил по зарешеченным барачным окнам; напрасно старик силился отыскать хоть какой–нибудь признак будущей весны.

Приближалось рождество; сквозь редкие разрывы в серой пелене тумана, плотно окутавшей поля и голые деревья, Тёнле иногда удавалось разглядеть снег на вершинах к западу от Линца, и тоска сжимала его сердце: он знал, что за этими горами — другие, еще выше, что там, за перевалом, горные реки текут по обращенному к солнцу склону, и на той, солнечной стороне стоит его дом с вишневым деревцем на крыше.

По ночам, лежа на дощатых нарах, он не смыкал глаз и, вперив взгляд в темноту, смотрел на стропила, слушал мерные шаги часовых, сонное бормотание, вздохи, молитвы и проклятия заключенных, плач детей в женской зоне. К утру он в изнеможении забывался тревожным сном.

Однажды его вместе с другими заключенными послали на железнодорожную станцию разгружать эшелон с капустой для лагерной кухни. На работу он вышел с легким сердцем: если человек трудится, то время бежит быстрее. Разгрузка заняла целый день: из рук в руки переходили огромные кочаны, складывались в телеги, запряженные тощими больными клячами, которых списали из армии. Когда в последнем вагоне почти не осталось капусты, а часовые, забыв о бдительности, отправились пить пиво в станционный буфет, Тёнле решил бежать; не говоря ни слова, он надел куртку и — к забору, будто бы помочиться, а там проскользнул в дыру и быстрым шагом пошел прочь от станции напрямик через размокшее от дождя поле.

Часа два он шел, прячась за деревьями и в оврагах, потом спокойно продолжал путь по открытому месту. На проселке он натолкнулся на молодого парня, которого не взяли в армию из–за слабоумия; тот ехал в повозке, которую тащила одряхлевшая кобыла. Поговорив с парнем, Тёнле сел в повозку; прошло немало времени, прежде чем они добрались до хутора, где парень жил вместе с матерью. Она пригласила Тёнле пожить у них, пока не надоест, помогал бы по хозяйству — ведь теперь все мужчины на войне.

Тёнле провел на хуторе два дня, потом пошел дальше. Он решил идти против течения рек до водораздела, а там спуститься вниз — в долину. Не впервой было ему так ходить! Но на этот раз гирями висели на ногах прожитые годы, кругом война, и нужно было проявлять осторожность, чтобы не угодить обратно за решетку, в лагерь.

Тёнле избегал городов и больших деревень. Остановки он делал на хуторах в предгорье, нанимался на какую–нибудь работенку. Он не вызывал ни у кого подозрений: молчаливый старик странник, видно, бежит от своей смерти,

За две недели Тёнле прошел около сотни километров и добрался до Трофайаха близ Леобена, и там в остерии какой–то жандарм в приступе служебного рвения, увидев оборванного старика и считая, что тот нуждается в помощи, потребовал у Тёнле удостоверение личности. Из потрепанного бумажника старик извлек справку, удостоверяющую, что он служил в армии императора Франца — Иосифа, но, увы, тут же было указано место рождения Тёнле, а оно более не входило в состав Австрии. Это вызвало подозрение у жандарма, и он пожелал узнать подробности, стал рыться в бумажнике, где лежали вербовочное удостоверение, фотография жены в день ее тридцатилетия, еще одна фотография сыновей–эмигрантов, сделанная в Америке, и — что самое ужасное — расписка за конфискованных овец и собаку.

Жандарм приказал Тёнле встать из–за стола, где он сидел за маленькой кружкой пива, и препроводил его в леобенскую казарму. Там старика подвергли дотошному продолжительному допросу; в служебном помещении было натоплено, за окнами сыпал снег.

Старый упрямец не желал отвечать, а если и говорил что–нибудь, так невпопад. Его заперли под замок в ожидании дальнейших распоряжений; дня через три пришел официальный ответ, и Тёнле отправили по железной дороге обратно в Катценау, где его встретил фон Рихер, сделав выговор за нарушение внутреннего распорядка лагеря, но чувствовалось, что а глубине души барон относится к поступку Тёнле с пониманием и восхищением.

За два дня до рождества моросящий серый дождь сменили тяжелые мокрые хлопья снега: сначала они смешались с грязью, потом легли ровным белым покрывалом. Утром 25 декабря, когда Тёнле протер ладонью запотевшее стекло и выглянул во двор, на снегу перед бараком крупными готическими буквами было выведено: «Счастливого рождества!»