Ему не спалось. В наступившей тишине стало слышно, как скрипят балки и стучат ставни; на душе было тревожно от рокота дельней канонады и треска городских пожаров. О, как хотелось ему, чтобы по крыше вкруг забарабанил дождь и зашуршал ветерок в листве вишневого деревца!

Он встал затемно, растворил выходящее на юг окно, откуда был виден город, и при свете зарева завязал шнурки ботинок. Вышел из дома и зашагал в горы.

Фейерверк был совсем не тот, что в праздничную ночь 1 января 1900 года, когда он, лишенный возможности побыть вместе со своими земляками, развел у подножья креста на вершине Катца свой собственный костер. Былую радость и звуки фанфар сменили страх и слезы, но и сегодня, совсем как в прошлый раз, Тёнле был в одиночестве.

На вершине он встретил восход, увидел, как люди бредут по обочинам дорог на равнину, а навстречу им поднимаются пешком и на велосипедах солдаты. Отовсюду с нарастающей силой доносился гул сражения.

Тёнле набил трубку, разжег ее, взглянул на часы и направился к своим овцам, которых угнал в самую глухую часть леса.

В тот день армейские патрули, карабинеры и пограничники прочесывали населенные пункты с целью установить, насколько полно произведена эвакуация гражданского населения. И повсеместно они наталкивались на отставших от общего потока, на тех, кто либо равнодушен к опасности, либо из невежественного упрямства не обращает внимания на пожары, бомбы и приказы властей, пытаясь захватить с собой хоть что–нибудь сверх положенной нормы — деньги, белье, одежду или просто безделушку на память. Над крышами висел тяжелый дым. Герань на подоконниках, цветущие сады и луга не могли сгладить уродливого впечатления от черно–желтого облака; трели жаворонка или зяблика где–нибудь в отдаленном и тихом уголке тонули среди воплей отчаяния.

Тёнле выбрался на просеку и увидел, что пламенем объята колокольня! На верхнюю площадку попала зажигательная бомба, и деревянное перекрытие, к которому были подвешены колокола, вспыхнуло как свеча.

— Все кончено! — с болью и гневом вскрикнул Тёнле и стал стегать прутом кусты.

Немного успокоившись, он снова взглянул на колокольню: вспомнилось, как много–много лет назад мама его и бабушка пожертвовали свои золотые сережки, чтобы вплавить их в колокольную бронзу: они хотели, чтобы у наших колоколов был малиновый звон.

Прошло несколько дней. Из гражданских в домах не осталось больше никого. Солдаты, которых по ночам в спешном порядке перебрасывали в места прорыва фронта, обходили населенные пункты стороной. Днем Тёнле с овцами и собакой отсиживался в лесу, с наступлением ночи, когда вишневого деревца на крыше уже было нельзя разглядеть, он осторожно, как лис, выбирался из чащи и шел к себе домой поспать пару часов и что–нибудь перекусить.

Одна неприятность — огонь не разведешь! В покинутом людьми нищем поселке еда теперь была в таком изобилии, как ни разу за все прошлые столетия: в распахнутых настежь домах можно было найти и картофель, и сало, и сыр, и ячмень, и чечевицу, и даже кусок копченого мяса; во дворах бродили голодные куры и прыгали отощавшие кролики — бедняги искали хозяина, который бы их накормил; отставшему от своих солдату не составляло труда найти себе пропитание.

Как–то вечером Тёнле заглянул в дом Пюне. Раньше здесь вечно было полно ребятишек, теперь вокруг ни души — мертвая тишина. Только на старой сливе у входа гудел пчелиный рой, но некому было его взять, да под навесом возле сеновала шуршали соломой одичавшие кошки. Тёнле прошел на кухню, по привычке громко спросил:

— Можно, хозяева?

Никто не ответил. Тёнле постоял в дверях, глядя на полку с медными кастрюлями, где всегда хранилась бутылка настоянной на горечавке водки. Она оказалась на своем месте, рядом две стопки, перевернутые вверх донышком от мух. Тёнле взял бутылку, уселся на плетеный стул у очага, наполнил стопку до краев и, уставившись на холодную золу, залпом выпил. Когда он встал, чтобы поставить бутылку и стопку на место, ночная темнота уже вползла в дом. Тёнле запер дверь и посмотрел вниз, на город, — там еще догорали пожары и клубился дым.

На рассвете следующего дня Тёнле решил сходить в хлев Наппа. С кормушки безжизненно свисали цепи — в ней еще лежало сено, которое коровы так и не успели сжевать; на полу разбросана приготовленная подстилка — перемешалась с навозом. Тёнле взял стоявшую за дверью метлу и вымел пол, затем отнес брошенные женщинами веретена и мотовила в комнату между хлевом и кухней; на раме ткацкого станка было натянуто начатое полотно, рядом приготовлена льняная и пеньковая пряжа. Сердце сжималось, когда Тёнле вспоминал, как все собирались здесь вечерами — послушать рассказы бывалых людей, спеть песню айзенпоннаров.

В конце мая установилась необычная для этого времени года жара. На лугах поднялись густые травы, ячмень и рожь, картофель и лен, овес и чечевица на склонах взошли так дружно, как никогда: природа словно бы решила взять реванш за развязанную людьми войну. По ночам Тёнле мог бы, конечно, пасти овец и на этих полях — воспользоваться брошенным богатством, однако подобная мысль и в голову ему не приходила. Не ушел Тёнле вместе со своими овцами и собакой и на равнину, куда уже много дней назад спустились все его родственники и земляки. Он чувствовал себя хранителем оставленного людьми добра, присутствие его здесь было своего рода знаком, символом мирной жизни, отрицанием насилия, чинимого войной. Иногда Тёнле вспоминал старого друга, адвоката Бишофара, с которым простился навеки десять дней назад, и жену, которую сын принес домой на руках в день святого Матвея. Схоронили их на церковном кладбище. От церкви теперь остались одни развалины, колокольня сгорела, разбиты вдребезги колокола, а могилы разворочены снарядами.

Из своего укрытия в лесу Тёнле наблюдал, как батальоны и полки отправляются на передовую. Однажды грохот канонады заметно усилился. Потом пальба вдруг прекратилась.

Но тишина угнетала еще больше, чем орудийные раскаты. Галки и вороны осмелели и взялись хозяйничать во дворах, в огородах, в разоренных домах. Тёнле видел, как группы безоружных и раненых солдат без командиров беспорядочно спускаются с Дора и двигаются в направлении поля Прудегаров; навстречу им, под прикрытием леса, молча поднимаются горными тропами свежие подразделения.

Наутро бой возобновился с новой силой, но где–то ближе; австрийские пушки долбили по городу уже с нашей стороны, от Асса, и поджигали дома в тех поселках, которые еще оставались целы.

К исходу дня — не было теперь колоколов, чтобы прозвонить к вечерне! — над Васса — Грубой сгустились мрачные грозовые тучи, сверкнули молнии, загремели раскаты грома и град обрушился на склоны Москьи. В тот же час батарейными залпами, пулеметными очередями, разрывами ручных гранат, бомбардами и ружейным огнем начали атаку австрийцы. Гром небесной бури и грохот войны на земле слились в единый адский оркестр.

Тёнле притаился на опушке Гартского леса под елью, лапы которой касались земли. С содроганием слушал он этот «Dies irae» [22], глядя сквозь еловые ветви на вспышки в тучах и на склонах Москьи. Он был словно зачарован этим жутким зрелищем, не в силах ни оторвать от него глаз, ни двинуться с места, чтобы поскорее уйти отсюда подальше.

Когда природа и люди угомонились, Тёнле услышал, как с деревьев падают дождевые капли, издалека доносятся вопли раненых, а из Зихештальского леса — сухой треск ружейных выстрелов.

Ночью, зайдя в дом, Тёнле решил взять с собой столько провизии и табаку, сколько в силах поднять. На улице он наткнулся на солдат, занимавшихся грабежом; ухватив палку, как будто это ружье, Тёнле в припадке ярости заорал на них во все горло по–немецки; застигнутые врасплох солдаты обратились в бегство, предположив, что войска австрийцев уже вошли в город. Дома Тёнле не остался, ночь он провел в своем гроте, где скрывался после потасовки с королевской таможенной гвардией пятьдесят лет тому назад. Овец он оставил под присмотром собаки за каменной грядой Кельдара, куда никогда не забредет не знающий наших мест человек.