Неподалеку от улицы Шбанц на ровной лужайке выстроили такие огромные ангары, что там разместилось бы до сотни овец, и загнали туда спустившиеся из–под облаков аэропланы. Как–то раз внук Тёнле прямо из школы прибежал в Гартский лес — не терпелось поскорей рассказать дедушке про то, как поэт Габриэле Д’Аннунцио, сделавшийся теперь военачальником, по словам директора школы Мюллера, пролетел на аэроплане над Тренто и сбросил свою визитную карточку и итальянский флаг! Тёнле выслушал, встряхивая головой, и сильно запыхтел трубкой: видал он уже этих огромных птиц, с грохотом проносившихся над Ассом, но к удивлению примешивалась и досада: что бы там ни говорили, дьявольская это штука — аэроплан! Будто нарочно придумана для войны. Кто знает, сколько она стоит денег, сколько кукурузной муки можно было бы накупить на эти лиры — людей накормить или завести овец. Повыдумывали границы, а какой от них прок, если можно перелетать через них на аэроплане? Нет, значит, в небе никаких границ, зачем же они их понаделали на земле? Под словом «они» Тёнле подразумевал всех, кто считает границу осязаемым и священным рубежом; в представлении Тёнле и других, подобных ему, — а было их не так мало, как могло показаться, — словом, в представлении большинства границы существовали разве что в облике продажных таможенников да жандармов, от которых надобно держаться подальше. В общем, если нет никакой границы на небе и на море, то не должно ее быть и на земле! Так думал Тёнле.
В начале первой военной зимы сыновья Бинтарна, служившие на той самой границе, которой не должно существовать, по очереди приходили домой в увольнительную. По дороге подвозили на санках дрова, из тех, что Тёнле заготовил у подножья Глуппы.
Вскоре увольнительные прекратились, так как батальон перевели на фронт под Альта Карниа: по разумению военачальников, там была большая необходимость в альпийских стрелках. На самом деле, поговаривали шепотом, наших стрелков сняли с прежнего участка, потому что он–де слишком спокойный и находится в непосредственной близости от солдатского дома, из–за чего рядовые не испытывают достаточно жгучей ненависти к врагу.
В том году снег в наших горах выпал раньше обычного, уже в ноябре белое покрывало окутало чернолесье на склонах Дора; но на сеновалах, под широкими покатыми крышами домов было вдоволь сена и сухой листвы на долгую зиму, а в подполье полно картофеля, капусты и ячменя.
И не будь орудийной канонады, неизменно раздававшейся около полудня с итальянских батарей, долбивших австрийские укрепления, можно было подумать: эта первая военная зима ничем не отличается от других. В городе, конечно, все выглядело иначе: кругом солдаты, грузовики, лошади, карабинеры; ежедневно по узкоколейке пыхтя поднимался в наш город поезд и привозил боеприпасы, оружие и новости с разных фронтов войны, которую уже величали мировой, будто в этом было знамение прогресса. В один прекрасный день этим поездом в город прибыл сам король Италии, Виктор — Эммануил III, в шинели простого солдата.
На рождество, как обычно, колядовали; пели на нашем древнем языке и вызвали бурю протестов со стороны военных властей, посчитавших колядки антиитальянской демонстрацией: во время рождественской службы в городской церкви, кроме хорала на латинском языке, прозвучали, по утверждению властей, оскорбительные для Италии песнопения.
Тянулись зимние дни, снег на улицах теперь никто не убирал; по вечерам на сходках разговоры были не об Одине, Локи и других домовых, решением Тридентского собора навечно сосланных в долину Валь–ди–Нос, а только о войне, о том, сколько здоровых, крепких мужских рук оторвано от мирного труда. Раньше, если кто и погибал на работе, все знали: человек гнул спину, чтобы прокормить себя и своих близких, а теперь на войне людей убивают почем зря, и, когда карабинер или почтальон приносил кому–нибудь похоронку, наравне с горем в людях пробуждалась жгучая ненависть к тем, кто придумал эту войну.
В хлеву у Наппы при свете масляной лампы земляки медленно листали журнал, выходивший раз в неделю, по цене двадцать чентезимо за экземпляр, «Итальянская война — иллюстрированная хроника событий», издание Сондзоньо, Милан. В наших краях, где война была, можно сказать, у порога, иллюстрации и подписи к ним вызывали недоверие. Люди только пожимали плечами, а ведь картинки и печатное слово неискушенные часто принимают за чистую монету!
На одной обложке, например, стоял воин в невероятных латах, шлеме, наколенниках и с копьем в руке, будто крестоносец или древний грек у стен Трои с ремондинских эстампов. В одной из журнальных хроник рассказывалось, как наши альпийские стрелки вошли в какой–то дом и на кирпичной стене, из которой торчал крюк, увидели надпись по–итальянски: «Дерни за крючок — деньги твои!» В нише вместо денег лежала бомба! В другой заметке сообщалось, что стрелы, разбрасываемые в огромном количестве с аэропланов, являются ужасным орудием смерти, ибо при падении они приобретают невероятную проникающую способность… Такого рода факты, фотографии гигантских пушек или, например, тропы, по которой наши эмигранты всегда ходили в Вальсугану, с такой подписью: «Австрийские укрепления в Тренто — забор под электрическим током!» — вызывали иронические комментарии и пересуды, которые верховное командование квалифицировало как пораженческие.
На исходе февраля дети, как всегда, выбежали на улицу звать весну — зазвенели колокольчиками, стали носиться босиком по лужайкам, где еще местами лежал снег. Но военные власти строжайшим образом запретили разводить костры на горных вершинах, так как это является установлением сигнальной связи с неприятелем! Из–за того, наверно, что костров не было, весь март простоял без солнца и дождей — непрерывно шел снег и целыми днями дул ледяной ветер.
Пошли слухи, будто императорские войска готовят наступление: какие–то дезертиры из Богемии и солдат из Тренто, перешедший через линию фронта на нашу сторону, утверждали, что австрийцы стягивают батареи до сотни стволов в каждой, причем пушки у них такого калибра, что могут стрелять снарядами весом в десять центнеров. Еще говорили, будто с Балкан и русского фронта на подходе свежие полки, они пройдут через Тироль, и руководить оккупацией нашей территории будет лично эрцгерцог Евгений вместе с наследным принцем Карлом. Однако — тоже по слухам — наше командование не давало веры всем этим сообщениям.
Сколь суровым и промозглым был конец зимы, столь внезапной и дружной оказалась весна. Дни стали длиннее, бурно таял снег, от кукушкиной песенки снова зазеленели леса, и женщины, копавшиеся в огородах, поднимали голову, с грустью и надеждой слушали ее кукование, вспоминая о своих мужьях, которые были далеко — на войне. Только Тёнле Бинтарн день от дня становился все молчаливее и мрачнее; с неизменной трубкой в зубах выходил он из дому до рассвета и возвращался только поздно вечером. Уходя из дома и возвращаясь назад, Тёнле не забывал взглянуть на вишневое деревце, на котором уже набухли почки и появлялись первые цветы.
Как–то майским вечером Тёнле еще сидел на склоне Моора, засмотревшись на овец и на горы вокруг, и вдруг услышал тягучие удары похоронного колокола. Щемящий мерный звон плыл над лугами и поросшими лесом склонами гор, вплетаясь в пение птиц и в ставшее уже привычным далекое урчание артиллерии на границе. Неброская красота наших мест и протяжный колокольный стон бередили душу; Тёнле размышлял: кто же из земляков умер.
Он закурил трубку, мысли его были о смерти, но думал он о ней без содрогания: смерть в его представлении сулила отдых, вечный покой среди таких же прекрасных гор. Наверно, те же мысли были у его жены, когда прошлой осенью сын нес ее на руках с картофельного поля.
Тёнле запер овец, дал собаке ломоть поленты, спустился в долину и вошел в дом; невестка сообщила: умер адвокат Бишофар. Узнала она от соседки, та ходила продавать яйца в город.
Тёнле сел к очагу и поужинал: миска салата, кусочек сала и два ломтя поленты; он курил трубку и, глядя на догорающие угли, вспоминал адвоката. Тот всегда называл Тёнле «друг»; виделись они два–три раза в год и неизменно разговаривали на своем древнем языке — Бишофар знал даже особый язык пастухов. Не забыл Тёнле, как помог Бишофар его семье, когда он, спасаясь от преследований, был вынужден бежать на чужбину. В знак благодарности Тёнле приносил адвокату на пасху пол–ягненка, а тот всегда старался сделать ответный подарок. Тёнле курил трубку и смотрел на угасающий огонь; сумерки медленно вползли в почерневшую от копоти кухню и стерли очертания предметов.
