Он зашел попрощаться со своим лейтенантом. Оставил ему адрес и вынужден был принять от него три лиры на дорогу. Он поднялся в последний раз на батарею и немного постоял возле огромной пушки–стосорокдевятки. Один артиллерист нацарапал на цементе орудийной площадки: «Когда я говорю, дрожит земля». Еще кто–то написал: «Не жизнь, а тоска». Сержант тут же приказал стереть деморализующие слова, пока их не увидел кто–нибудь из офицеров, но следы отдельных букв остались.

В радостном настроении спускался он по каменистой тропе горы Шабертон,

Они держали путь в Алессандрию, чтобы в местной казарме сдать снаряжение. Шли и пели:

Тридцать месяцев — не тридцать лет!

Правда, девушки? Разве нет?

И один тосканец завопил во все горло припев:

Умберто Первый, славный наш король,

Пойми мою мучительную боль,

Из чурки вырезай себе солдат,

Отдай миленка моего назад!

Через семь дней он был дома со свидетельством об увольнении из армии. На большом листе скрещенные знамена, завитушки, фигуры солдат, оружие и женщина с высокой прической — символ Италии. И округлые буквы: «Капрал крепостной артиллерии…» Взять в рамку — и будет память о тридцати месяцах.

Кончилось доброе время. Работы было по горло — дрова на зиму, горное пастбище, сенокос, мулы и торговля с равниной.

Однако не всегда дела шли хорошо. Возможно, неудачи происходили оттого, что в доме недоставало женщины, которая умело вела бы хозяйство. Старик отец тоже навеки закрыл глаза, теперь и он покоился на холме за церковью.

Всем заправлял старший брат. Тот, что в Падуе заглядывался на женщин, сидя в кафе «Педрокки».

Весной девяносто пятого года он, младший, попросил у священника метрику и в большой компании земляков подался вместе с одним из братьев в Австрию. Они шли долинами, поднимались по склонам: кто тащил за собой тележку, кто толкал впереди тачку с жалким скарбом и рабочим инструментом,

В Австрии он пробыл месяц, работая от случая к случаю, пока не перекочевал в Германию добывать железо на рудниках. Здесь, все так же вместе с братом, он прожил год. Работа была сдельная, и им приходилось нелегко и несладко: немец–надсмотрщик то и дело надувал их с оплатой — выслуживался перед хозяином. Они обозлились и в конце концов подстроили ему пакость в шахте, после чего удрали во Францию.

Следующие два года прошли на строительстве дорог. «Allez, allez [6] — подгонял мастер. — Веселее с тачкой, не останавливаться!»

Один земляк, который прилично говорил по–французски, повадился их обирать почище надсмотрщика–немца: он требовал, чтобы каждый отдавал ему часть заработка, а не то, мол, их уволят. Как–то вечерком, с согласия хозяина, они взяли и сделали из своего дорогого земляка отбивную котлету. «Allez, allez, mes enfants! Ça va!» [7]* — хорохорился мастер.

Два жандарма посадили земляка в поезд и отправили назад в Италию с документами о высылке.

Из дома старший брат написал, что этот тип вернулся и еще что много народу уезжает в Америку. Америка представилась им землей обетованной. Нужно было только переплыть то, что они называли Великой Лужей.

— Что будем делать, брат? Двинем в Америку?

— Можно, брат, домой–то мы всегда успеем вернуться. А вот в Америку если не теперь, так уж никогда не попадем.

— Сделаем так: сперва пускай едет один, ну а после, смотря как дела пойдут, и второй за ним.

— Согласен.

Чтобы колесить по свету, много бумаг не требовалось, рабочие руки были лучшим паспортом. Осенью брат сел на старый французский пароход. А по весне отплыл на норвежском судне второй, и через пятнадцать дней он был уже у брата в Мичигане.

Они сняли комнату и там спали, ели, стирали белье, латали штаны. Работа была тяжелая, и платили за нее плохо. По контракту они должны были добывать известняк и грузить на железнодорожные платформы; плату они получали за определенное число платформ. И так все лето, в белой пыли, которая забивалась прямо в душу, и в поту — хоть рубашку выжимай. Зимой работа останавливалась из–за морозов и снега.

В комнате стоял холод, и у них не было денег на отопление, не было пособия по безработице, и никаких социальных прав. Оставалось одно — как–то изворачиваться.

Неподалеку проходила железная дорога; на повороте, за окраиной, где начиналось открытое поле, груженные углем составы замедляли ход. Один приятель сказал им:

— Не будьте лопухами. Я одолжу вам лошадь и телегу.

Когда машинист сбавил ход, они забрались на платформы и принялись споро скидывать на землю куски угля. Один из братьев, сбросив достаточно, спрыгнул на землю. Второй, увидя это, подумал, что брата заметил охранник или тормозной кондуктор, а потому тоже спрыгнул и опрометью бросился наутек. Тот, который соскочил первым, при виде брата, уносящего ноги, помчался следом за ним.

Они довольно долго бежали по топкому грязному снегу. На фермах выли на луну собаки. Братья все бежали и бежали, пока, обессиленные, не повалились на снег. Немного отдышавшись, один спросил:

— Где они?

— Не видно, — ответил другой.

— На наше счастье, они отстали. Сколько их было? Ну ты и драпал!

— Это ты драпал. А я никого и не видел.

— Как никого не видел? Ну, смех! Чего ж ты тогда удирал?

— Это ты удирал. Я спрыгнул, гляжу, ты смазываешь пятки.

— А я‑то думал… И правда, смех!

— Зря, выходит, удирали. Тащись теперь обратно. Хорошо бы еще лошадь не убежала.

Назад они шли понуро, всю дорогу молчали. Лошадь терпеливо дожидалась их, они нагрузили подводу, и всю зиму из трубы у них поднимался дым.

Весной братья отправились в Чикаго, надеясь найти более выгодную работу. Они ее нашли в газовой компании, и каждый вечер с длинным шестом ходили по отведенному им кварталу и зажигали фонари. Работа была постоянная, и платили прилично.

И вот у старшего брата появилась девушка. Каждый вечер он зажигал фонарь перед ее домом и через два месяца решился поздороваться.

— Добрый вечер этой блондинке, — сказал он.

— Добрый вечер этому господину, — услышал он в ответ.

— Ты откуда будешь?

Он услышал в Америке название родного городка, и у него перехватило дыхание.

В тот же вечер после работы он пошел к ней в гости. Он знал всех у себя в городке, а эту девушку помнил ребенком. У него появилось ощущение, будто он дома, а не в Америке. Он женился и с помощью брата обзавелся собственным домом.

Холостяку, артиллеристу с голубыми глазами, не нравилось жить в городе. Тем более в таком, как Чикаго! Да и молодоженам лучше вдвоем.

— Что–то мне надоело торчать в городе и вечно запаливать фонари. Поеду–ка я, брат, работать в деревню.

— Делай, как знаешь. Во всяком случае, не забывай наш адрес.

Он сел в поезд и поехал на север. Куда глаза глядят.

Когда он увидел маленькую деревню с деревянными домами, то остановился. Вокруг были только луга и яблоневые сады, да неподалеку горы, поросшие лесом. Он прошел по дороге, примечая, что тут очень мало женщин и много бочонков из–под пива в садиках возле домов. «Ничего не скажешь, хорошее место», — подумал он. Он поинтересовался, есть ли где–нибудь работа, и ему показали добродушного толстяка, хозяина каменоломни. Тот попросил его показать руки.

— Ладно, завтра в семь утра выходи на работу.

Он отправился на поиски жилья и нашел кров в семье поляков, которые выращивали яблоки.

Платили за работу хорошо, хозяин оказался порядочным человеком. В деревне тоже его полюбили. Он был славный малый, этот итальянец с голубыми глазами, хоть и не без странностей и временами угрюмый и взбалмошный.

Он купил участок и заказал себе сборный деревянный домик. Дом поставили в три дня, и в свободное время он его любовно отделал: покрасил, перебрал крышу, сделал наличники. Во дворе он держал кур, индюшек и даже свинью.

На выломке камня ему не было равных — по силе и глазомеру. Но его коньком были взрывы: он всегда безошибочно определял, какой заряд надо заложить и в какое место, а когда орудовал кувалдой, готовя скважину, бил за двоих, то есть попеременно по двум сверлам, которые держали два помощника, — раз по одному, раз по другому, равномерно, как часовой маятник, и без промаха.