Собака продолжала бегать взад–вперед, все так же прерывисто дыша. Там, вдалеке, где горы раздвигаются и видна равнина, показались первые лучи солнца. Он почувствовал на разгоряченном лице легкое дуновение дня, а из кустов с писком выпорхнул снегирь. Когда рассвело и первые лучи солнца озарили снежные вершины Австрийских Альп, он был уже на месте. Он наломал еловых веток, постелил их на камень и уселся. Потом открыл ружье и положил его на колени. На одном из стволов от утренней сырости образовалось небольшое ржавое пятно, он ногтем аккуратно снял его. Собака начала обшаривать окрестности, он подозвал ее к себе, а сам вынул из кармана ломоть хлеба и кусок сыра и принялся медленно есть, разрезая их ножом. Вскоре он почувствовал, что потная спина начинает остывать, и тогда он поднялся на ноги, чтобы выкурить цигарку.
Было бесполезно заставлять себя не думать и не глядеть вокруг, тут уж ничего с собой не поделаешь. Эти утренние часы поздней осенью всегда одинаковы и всегда новы: далекие снежные вершины и солнце, холодный и тенистый лес, внизу покрытые сверкающим инеем пастбища, пожелтевшие искривленные лиственницы на скалах, далекий лай гончих и торопливое короткое пение перелетных птиц, дым цигарки и все остальное — с ним, на этом месте. И он сейчас самый главный хозяин, главнее всех хозяев мира; здесь никто не распоряжается, в том числе и он, но каждая вещь принадлежит ему более, чем кому–либо другому, оттого, что земля, воздух, вода не имеют хозяев, а принадлежат всем людям, а прежде всего тем, кто умеет превращаться в землю, воздух, воду и чувствовать себя частью всего сущего. Поэтому он и вернулся, поэтому он будет всегда возвращаться и будет так жить до тех пор, пока земля не позовет его к себе: он не боялся смерти, не трусил даже тогда, когда выкапывал неразорвавшиеся снаряды, он должен был делать это для того, чтобы жить, это была такая же работа, как и любая другая.
Он курил цигарку с крошеным табаком и осматривался вокруг с распахнутой чистой душой, как у ели, вздрагивающей на холодном утреннем ветру, или как у старого петуха, за которым он охотился.
Кто знает, смог бы он еще раз выстрелить в человека? Однажды в Греции он стрелял в бегущих солдат, но, увидев, как один из них упал, бросил винтовку, потому что она жгла ему руки, и ощутил безмерное желание кинуть все и вернуться домой. Он больше не смог бы убить даже муравья, даже змею. Но почему же тогда он стрелял в глухарей, в куропаток, в тетеревов, в рябчиков? Он сам не знал почему, но это была потребность, и в такие минуты он чувствовал себя свободным. Точнее говоря, он подсознательно освобождался от всего: от тяжелого труда, от повседневных забот, от обязанностей, которые налагает на человека жизнь среди людей.
Он раздавил ногой окурок, зарядил ружье. Собака умчалась вперед. Она уже обежала все вокруг, обнюхав самые укромные уголки. Он шагал бесшумно, то и дело швыряя камни в самые непроходимые места, куда собаке было не пробраться; губами и языком он подражал хлопанью крыльев при взлете петуха. Он все время держал ружье наготове, напряженно прислушиваясь к едва различимым звукам, пристально всматриваясь в любое движение леса. Он мысленно очертил себе полукруг и постепенно сужал его, медленно продвигаясь к подножию горы. Собака нюхала землю, время от времени поднимала голову и глядела на него. Внезапно она будто что–то учуяла и, помахивая хвостом, бросилась на этот запах в чащу сосняка и заросли рододендронов. Ничего. Может быть, вчера вечером петух кормился здесь. Но спустя несколько минут послышался шум крыльев, и, оглядевшись вокруг, он замер, готовый к выстрелу. Но опять ничего не увидел. Однако призраки не устраивают такого шума. Где он был? И куда полетел?
Он понял, где садился петух, когда собака сделала стойку: шерсть у нее на шее встала дыбом, хвост распушился, ноздри и губы трепетали, она чуть пробежала вперед. Он знал, что петуха там уже нет, собака это тоже мгновенно поняла, рассвирепела, стала тыкать мордой землю. Он подозвал ее, заговорил с ней, погладил, чтобы успокоить.
— Петух был здесь, — сказал он, — но теперь его нет. Мы должны снова искать его, только осторожно и не спеша. У нас еще уйма времени.
Он обнаружил петуха час спустя. На этот раз он вылетел сзади, из густых лиственничных зарослей. Взлетел бесшумно, с застывшими крыльями, и он увидел его справа, когда тот был уже недосягаем для дроби. Но он все–таки прицелился и выстрелил, а собака, которая ничего не заметила, услыхав выстрел, вздрогнула и бросилась в лес. Сперва он подумал, что подстрелил петуха, и опять позвал собаку.
— Сюда, — взволнованным шепотом сказал он, — ищи, ищи, взять.
Он с поднятым ружьем бросился к месту, где был петух в момент выстрела, но потом передумал и остановился, чтобы перезарядить ружье. Он внимательно осмотрел землю, пытаясь найти перья или капли крови, ногой осторожно раздвигал сухие ветки и сучья. Тут же подскочила собака, но они ничего не обнаружили: ни запаха, ни перышка. Ничего. Он проклинал его: «Вот сволочь, он был там, на лиственнице, он позволил мне пройти мимо, даже не шевельнулся, а теперь сидит неподвижно где–то рядом, проклятый, и смотрит на меня. И собака его не чует. Может, я его подранил? Но он был слишком далеко. Нет, не очень далеко, я всего на минуту опоздал с выстрелом». Он поднял голову и поглядел туда, откуда стрелял. «Нет, недалеко, Я плохо стрелял, а он или неуязвим для дроби, или в воздухе чувствует ее и обходит. Нет, он не сволочь, а просто старый хитрец, который умеет защищаться, и если ты его возьмешь, то ты хороший охотник, а если нет, то все скажут, что ты упрямый идиот, который только зря время теряет. Но все это неважно, ведь он такой, какой он есть, и я такой, какой есть, и ничего тут не поделаешь».
Солнце уже поднялось высоко в небе, близился полдень, а дело еще не сделано. Он опустился под елку на мягкий высокий мох. Спина вся взмокла. Он поел и дал хлеба собаке, попил из фляжки и ее напоил, налив воду в сложенную наподобие черпака шапку. Потом подложил шапку под голову и растянулся на солнышке. Теперь не слышно было ни звона коровьих колокольцев, ни крика пастухов, ни гомона дачников, собиравших эдельвейсы. На Сан — Маттео опустели хижины, а Сан — Рокко покинули дачники. Одинокий дрозд свистел вдалеке, хохлатые корольки прыгали с ветки на ветку, коротко вскрикивая, как едва тронутая струна скрипки. В прозрачном воздухе раздались, приглушенные расстоянием, два выстрела, потом еще один. Он подумал, кто бы это мог стрелять и в кого. Может, это те, кого он видел утром в машине. Паук с длинными лапками и хрупким тельцем полз по его шее, и ему было приятно ощущать щекочущее прикосновение. Рой мошек вился над ним, но казалось, несметное их количество находится где–то высоко–высоко в синем небе, а деревья — ели и лиственницы — подпирают это небо. Усталая собака присела рядом, облизала лапы, а потом положила на них голову.
Он закрыл глаза, прижался к земле и заснул. Проснулся он от холода; солнце, продвигаясь по небосклону, уронило на него тень дерева. Он неподвижно лежал с открытыми глазами, дрожь пробегала по спине. Он пощупал виски. «Не может быть, — сказал он себе, — это не лихорадка. Правда, в нынешнем году она еще не начиналась, но почему же именно сегодня?»
Он сел, а когда стал подниматься, держась руками за землю, почувствовал, как боль ударила в лоб и начала спускаться дальше к затылку. Сомнений больше не было. Это обычная лихорадка, которая случалась у него раз в год с тех пор, как все кончилось, с сорок пятого года. Однажды он пошел к врачу, но тот ничего не мог понять. Это была не малярия и даже не тропическая лихорадка. Дело в том, что она начиналась раз в год и продолжалась пять, шесть, самое большее семь дней. Теперь он всегда лечился сам водкой и хинином.
Он немного посидел, упираясь руками в землю. Остановил свой взгляд на ружье и вспомнил о собаке, огляделся вокруг: ее рядом не было. Ему показалось, что она бегает где–то позади, слева, он внимательно прислушался: теперь ему казалось даже, что он слышит шум крыльев. Да, ошибки быть не может, вот он, опять. «Это он, раненый петух», — подумал он, потом встал и взял ружье. Посмотрел на свет стволы и зарядил их теми шведскими патронами, которые я дал ему на пробу.
