Первый день он провел дома, бродил из комнаты в комнату или неподвижно сидел у очага и смотрел на огонь. На следующее утро он пошел в муниципалитет, чтобы отметиться и получить продовольственную карточку. После этого его редко можно было встретить в городке. Он вечно шатался по лесу с топором и лопатой, корчевал пни, оставшиеся от спиленных немцами деревьев, — эти деревья шли на постройку мостов через реку По.
Я тоже в то время почти все дни проводил в лесах, один, как раненый медведь, пережевывая свои воспоминания, пытаясь обрести себя в этом мире. Я так же, как и он, готовил дрова на зиму; одиночество и физический труд помогали мне больше, чем инъекции кальция.
Немного людей бродило тогда по лесам: была поздняя осень, земля уже подмерзла, к тому же люди, вероятно, еще помнили облавы немцев. И поэтому, когда я слышал яростный стук топора, то смело шел на его звук. Мы говорили мало и никогда не вспоминали о прошлом. Чаще всего мы молча курили, набив цигарки крошеным табаком или же терпким, крепким табаком, который почти за бесценок продавали контрабандисты, привозя его с канала Бренты. Иной раз туман повисал на ветках елей белыми гирляндами, мы разжигали костер, подогревали поленту и молча, погрузившись в свои воспоминания, слушали цоканье белки или стук дятла.
Незадолго до рождества мне подыскали работу, а друг, после того как выпал снег, заперся в своем доме и просидел эти месяцы на картошке и поленте с молоком. Все–таки лучше, чем сидеть в лагере. К прилету птиц я уже обжился среди людей, и в это время появилась в нашей местности совершенно особая работа. Люди, раздобыв брошенные союзниками на военных складах миноискатели, выкапывали железный лом, оставшийся в горах еще с первой войны, с пятнадцатого года. Если повезет, можно было неплохо заработать. Из траншей и разрушенных укреплений доставались на свет божий ящики с патронами, снарядами и другое оружие. Это были настоящие залежи, после таких раскопок тонны металла отправлялись на равнину.
Выходили на работу ранним утром, еще до восхода солнца, а возвращались в сумерки, шатаясь от усталости, все перемазанные землей и желтые от снарядного масла. Кроме всего прочего, работа эта была опасной, и часто городок потрясали вести о несчастных случаях со смертельным исходом. Много моих знакомых, которые вышли невредимыми из войны и Сопротивления, оставили жизни у порога своего дома. Но это уже другая история…
Друг мой, кстати сказать, тоже занялся этим опасным ремеслом. Купил в рассрочку миноискатель и, в отличие от других, которые работали группами по три–четыре человека, выходил всегда один, как отшельник. Я теперь видел его лишь мельком в воскресенье, после мессы, он поспешно выпивал стакан вина и, пополнив запас табака на неделю, уходил. Один только раз я застал его за работой. После полудня я шел на тягу, а он возле своего дома колотил молотком по снаряду 205‑го калибра. Я держался в сторонке, потому что жизнь мне еще не надоела. Он прекратил стук и подозвал меня. Хотел взглянуть на мое охотничье ружье. Он взвесил его в руках, быстро вскинул и повел за летящим воробьем, потом открыл ствол и заглянул внутрь на свет. Возвратив ружье, велел мне обождать и ушел в дом. Вышел он оттуда с новым ружьем и молча протянул его мне. Ружье небогатое и неизящное, а тяжелое и даже грубо сработанное. Я стал осматривать его ружье, так же как он разглядывал мое, а друг внимательно следил за каждым моим движением. Я вернул ему ружье и сказал, что оно, несомненно, хорошее. Он был доволен и еще больше обрадовался, когда на вопрос, сколько бы оно могло стоить, я назвал сумму более высокую, чем его истинная цена. Он купил ружье у одного кустаря из Брешии на деньги, заработанные «раскопками»: старое–то его ружье забрали немцы при обыске, когда ловили партизан. Он сказал, что наконец–то может снова охотиться, но разрешения у него нет, ведь оно стоит денег, и он возьмет его только на будущий год. Теперь я понял, кто стрелял в горах, когда еще не был открыт охотничий сезон. Я сказал ему об этом, сперва он сделал вид, будто не понимает, но потом рассмеялся. Я решил испытать его ружье на банках, выстроенных в ряд за домом. Било оно хорошо, хотя отдача была сильная.
Осенью мы охотились с ним на глухарей. Стоял октябрь, и окрестные горы уже были припудрены снежком. Я заходил за ним еще затемно и издали различал у дверей дома светящуюся точку, которая с моим приближением разгоралась все ярче, как кошачий глаз, отражающий свет звезд, — это была его сигарета; он уже ждал меня с ружьем и походной сумкой.
Мы молча при лунном свете шли по горной тропе, стараясь обходить самые большие валуны, и прибывали на место часа два спустя, когда уже начинало светать. Прежде чем начать охоту, мы садились у подножья огромной ели с длинными и густыми ветвями: здесь во время бурь укрывались телята с горного пастбища, поэтому земля была голая и вытоптанная. Мы разжигали костер, чтобы поджарить на завтрак поленту и колбасу. А поев, мирно курили, и на душе было покойно и хорошо, совсем не так, как бывает перед атакой. В ожидании восхода говорили о разных разностях, но, как всегда, немногословно. О том, что боеприпасов в горах становится все меньше и цены на них падают; о знакомых, которые уехали за границу; о подорожании дров; о грызунах, которые обгладывают молодые деревца, и о тому подобных вещах. Когда речь заходила о войне, в разговоре случались долгие паузы: каждый углублялся в свои воспоминания.
Но вот солнце проникало в подлесок и зажигало уцелевшие ягоды брусники и черники, ожившая мошкара принималась кружить вокруг гнилых пней, а снегири в кустах и синицы на ветках затевали свой веселый щебет; тут мы начинали охоту.
Внимательно оглядывая деревья, настороженно прислушиваясь, чтобы уловить любой, самый незначительный шорох, мы вскидывали ружья и медленно продвигались вперед, стараясь, насколько нам позволяла местность, держать дистанцию в тридцать шагов.
Иногда удача сопутствовала нам, иногда нет. И мы, и птицы были всегда начеку. Мы переживали, как я теперь понимаю, важные и счастливые дни, и не один глухарь попал в наши старые походные сумки.
Как–то раз утром мы подняли глухаря; судя по шуму крыльев, он был огромен, как орел. Казалось, что при его полете деревья должны валиться, словно подрубленные волшебным топором. Мой друг выстрелил, и мы, когда кинулись вперед, увидели медленно кружащиеся в воздухе перья. Но звука падения не было слышно.
— Я его задел, — сказал друг, — но он ушел. — И, заметив, что я внимательно разглядываю верхушки деревьев, повторил: — Он ушел. Должно быть, полетел к скалам. — Он опустился на землю, в заросли черники, и прибавил: — Мы найдем его позже, дай срок.
Солнце стояло уже высоко над лесом, снегири и клесты на елках клевали шишки, пара белок резвилась над нашими головами, пронзительно цокая. Лай охотничьих собак в долине смолк: может, потеряли след, а может, выдохлись. До нас долетал голос, созывающий их:
— Сокол! Со–окол! Сельва! Сельва-а! Ко мне! Ко мне! Сюда! Сюда–сюда!
Потом послышался выстрел — пытались собрать собак.
Мы чувствовали себя вне времени и пространства. Я представил глухаря, который кормится в зарослях черники или под лиственницей, на солнышке чистит и приглаживает свои перышки.
Мы разлеглись на земле и глядели в бездонное и безоблачное небо. Его лазурь прочерчивали перелетные птицы: горные зяблики, чижи, дубоносы, дрозды. Они летели с северо–востока на запад. Я думал об их долгом пути, о странах, которые они пролетали, — во многих из них побывал и я, а теперь как будто снова видел их с высоты птичьего полета. Карпаты, Польша, Балтийское море, Скандинавия и дальше — страна эскимосов и Сибирь. Я вспоминал жизнь в этих далеких странах, людей, которых я там узнал. Как бы невзначай, я заговорил об этом со своим другом, он молча меня слушал, глядя в небо, а по нашей одежде спокойно разгуливали муравьи.
Наконец мы поднялись, проверили заряды в ружьях, пружину ударника и, не говоря ни слова, осторожно, как никогда, приблизились к тому месту, где, по нашим предположениям, должен был скрываться подраненный глухарь.
