После четырёх часов занятий, в том числе солидной физической нагрузки, чувствовалась усталость во всём теле и притупление внимания к изучаемым предметам.

После большой перемены (перерыв был тридцать минут) наши головы получили небольшой отдых и готовы были отсидеть до обеда ещё два урока.

Пятым уроком была огневая подготовка. Класс, в который нас привели, был обвешан плакатами с изображением конструкций разных видов стрелкового оружия отечественного и зарубежного производства. Смена тематики изучаемых предметов благотворно повлияла и на наше внимание. Сначала инструктор ознакомил нас с историей появления огнестрельного стрелкового оружия. Затем рассказал о назначении и технических характеристиках короткоствольного оружия, находящегося на вооружении Красной армии и армии Вермахта. Учебные пистолеты системы «Наган», системы Токарева «ТТ», немецкий «Парабеллум» нам дали подержать в руках, даже пощёлкать, а потом после знакомства их конструкций на плакатах, учились неполной разборке и сборке. Занятие в стрелковом классе нам понравилось, потому что инструктор вёл его доходчиво и непринуждённо. Можно было потрогать и знаменитую винтовку–трёхлинейку с трёхгранным штыком, и автомат «ППШ», и ротный ручной пулемёт системы «Дегтярёва». Закачивая свой урок, он обещал научить нас через месяц–другой стрелять из всего этого арсенала. Обычно оружием и стрельбой увлекаются ребята, но инструктор настолько профессионально и интересно рассказывал о стрелковом оружии, что и нам захотелось пострелять и, даже двухчасовое занятие (пара) не очень утомило нас. После небольшого перерыва прозвучала команда: «Строиться на обед». Она была так же желанна, как и «Отбой». Обедали мы с аппетитом и огромным удовольствием. На первое получили суп с фрикадельками, на второе — котлета и макароны с мясной подливой, на третье — компот из сухофруктов. После обеда уже ничем заниматься не хотелось, но до «мёртвого часа» всё же пришлось «отсидеть» два часа. Сначала час на уроке психологии, затем час — на «Основах полевой хирургии». Уставшие, в 16.00 легли в постель и мгновенно отключились. Полтора часа живительного, благодатного сна не только восстановили силы, но и подняли трудоспособность. Этого заряда энергии нам хватило до самого отбоя, хотя отзанимались ещё два часа на самоподготовке. Первый день учёбы в разведшколе тянулся бесконечно долго, и нам казалось, что таких нагрузок умственного и физического характера мы не выдержим и сляжем, но понемногу втянулись, привыкли, и всё встало на своё место.

Несмотря на то, что к трудностям была готова, но такой усталости, как сегодня, не испытывала никогда. Даже не было сил сделать запись в дневнике. Не сговариваясь с Ниной, мигом разделись, легли в постель и мгновенно заснули. Спали крепко, без сновидений, только команда «Подъём» привела нас снова в реальную действительность. Всё опять закрутилось по заданной программе. Только спустя неделю, когда втянулись в сумасшедший учебный марафон, взялась за дневник, которому доверяла свои самые сокровенные чувства, ощущения и переживания. Меня не оставляла мысль передать на волю письмо родителям и Васе, но такой возможности пока не предоставлялось. Своим намерением поделилась с Ниной, но она раскритиковала меня, сказав, что могу навлечь на себя неприятности. Однако я не оставляла этой мысли и тщательно готовила план её реализации. Письма были подготовлены, осталось их только передать с кем–то из охраны или обслуги, которые выезжают на волю. Однажды в воскресенье, когда проводились совместные со взводом охраны соревнования по кроссу на три километра, я попросила об этой услуге начальника караула, молодого симпатичного лейтенанта. Он согласился, и вечером на спортплощадке я ему их передала. Уже после отбоя я сказала об этом Нине, но она, рассердившись на меня, в сердцах выпалила:

— Ленка, ты меня учила держать язык за зубами, чувства на замке, не поддаваться слабостям и эмоциям, а сама, не прошло и двух недель, раскисла, как последняя слабачка.

— Я не раскисла, просто вспомнила о Васе, загадочное письмо, которое ему оставила, побоялась, что он меня не поймёт, вот и решила ему всё объяснить, чтобы верил и ждал, и что люблю его больше жизни.

— Эх, Ленка, Ленка, навлечёшь ты беду на свою голову. Ведь знаешь же, что тут всё просматривается и прослушивается, и если, не дай Бог, об этом узнает начальник школы или его заместитель, то тебе несдобровать!

— Нина, ты всё преувеличиваешь. Во–первых, в письмах нет никакой секретной информации, во–вторых, даже если проколюсь, что мне могут сделать? Хуже, чем в этой школе, не будет.

— Лена, мне кажется, ты не поняла самого главного. Ведь если нас содержат и обучают в строгой секретности, значит, её раскрытие будет расцениваться как нарушение государственной тайны, ведь мы давали соответствующую подписку, так что это, милая моя, не шуточки.

Я уже пожалела, что об этом поделилась с подругой и теперь после её слов по серьёзному разволновалась. Ведь и впрямь, служба, в которую нас втянули, всесильна, и вряд ли кто будет разбираться, злонамеренная это информация или под действием человеческих эмоций. Упрекая себя за проявление слабости, с этими мыслями и уснула.

Утро ничего плохого, кроме мелкого осеннего дождя, не предвещало. Всё шло по плану. Даже зарядку из–за плохой погоды не отменили. Однако после завтрака, за десять минут до начала занятий, ко мне подошла Анна Васильевна и официальным тоном сказала:

— Панфилова, зайдите ко мне в кабинет.

Сердце у меня так и оборвалось. Она всегда была с нами корректна и предупредительна, обращалась по именам, никогда не повышала голоса и не проявляла начальственного высокомерия, а тут по интонации в её голосе поняла, что случилось то, чего и опасалась. Я зашла в кабинет и в растерянности встала возле стола.

Она молча закрыла дверь на ключ, села за стол и задумалась. Воцарилась гнетущая тишина. Я волновалась так, как первый раз перед прыжком с парашютом. Наконец подняла на меня глаза и бросила: «Садитесь». Я села и приготовилась к самому худшему. Смерив меня недобрым взглядом, как будто видит меня впервые, начала:

— Товарищ Панфилова, с момента привлечения вас на данные курсы, мы все попытались внушить вам про исключительную миссию, возлагающуюся на вас, и особую секретность местонахождения школы, кого и для чего вас готовят, но вы не вняли нашим увещеваниям, голосу разума и совершили преступление, которое может искалечить всю вашу жизнь. Не осознавая до конца последствий, вы нарушили закон и выдали государственную тайну, отправив письма за пределы школы. Что вы на это скажете, курсантка Панфилова?

— Нас так неожиданно сюда привезли, что я не успела сообщить родным о том, что я уезжаю на длительную практику, откуда нельзя писать. Чтобы они не волновались, я написала им, что жива и здорова, но никакой тайны не выдавала.

— Вы, будущая разведчица, должны знать, что для раскрытия тайны достаточно одного штемпеля на конверте и одной фразы в письме, чтобы догадаться о существовании какой–то секретной школы. Вы об этом подумали?

— Я не думала, что это настолько серьёзно.

— Запомните, Панфилова, разведчик, как сапёр, ошибаться не имеет права, одна единственная ошибка может быть непоправимой. Ваш проступок подпадает под статью «Разглашение государственной тайны»… и сурово карается законом. Вы хоть это поняли?

— Поняла и осознала свою ошибку.

— Так знайте и благодарите судьбу, что эти письма перехватили мои люди и знает об этом очень узкий круг людей. Я не дам им хода, если вы мне обещаете, что в дальнейшем не совершите подобного.

— Я вам обещаю.

— О нашем разговоре не должен знать никто, даже твоя подружка Данилова. И вот ещё что, ради своего будущего не ведите разговоры на политические темы и не критикуйте руководство — это небезопасно. Стены тоже имеют свойство слушать. Вам понятно?

Мне очень неприятен был этот разговор, и не столько было страшно за своё будущее, сколько досадно, что письма не попадут по адресу. И как можно теперь кому–то доверять, если такой же молодой лейтенантик из охраны оказался сексотом. На её вопрос я не ответила, а сидела молча, погрузившись в грустные размышления. Не дождавшись ответа, она повторила: