— Мой великий наставник научил меня еще одному. Он доказал мне, что существует такая вещь, как любовь… любовь, которая не гибнет во все времена, и ни цинизм, ни жажда мести не могут подточить ее корни. Ведь если бы я принесла тебе настоящую гибель, Гарри, то я бы покончила и со своею жизнью тоже.

Он распростер объятия и произнес:

— Ради всего святого, не говори больше об этом.

Она долго смотрела на него своими бездонными глазами.

— Я так сильно люблю тебя, мой Гарри. И даже сейчас мне трудно осознать, что я свободна, что кошмар, связанный с прошлым, наконец закончился и все выяснилось.

Она снова взглянула на лужайки, окропленные росою, на свежее радостное сияние нового дня. Она думала о чуде: Гарри наконец навсегда стал ее возлюбленным — после всего, что произошло в прошлом. Возлюбленным, в котором она не сомневалась. Также она думала о циничном сморщенном старике, лежащем на смертном одре в своем огромном лондонском доме, совершенно одиноком, только с печальными свечами подле головы и в ногах. И она сказала:

— Гарри, дорогой, мне надо вернуться к себе. Мне придется очень многое сделать, и полагаю, что лучше нам какое-то время не встречаться.

Гарри оперся на локоть и тихо сказал:

— Позволь, я поеду с тобой… не запрещай мне видеть тебя, ибо я страшно боюсь, что ты снова исчезнешь надолго.

Она подошла поближе и взяла его за руку.

— Этому не бывать. Я твоя навеки. Но на какое-то время я должна остаться одна, чтобы отдать свой прощальный долг Люсьену, как и должно маркизе де Шартелье.

— Понимаю. Тогда я отправлюсь к дяде Джеймсу в Чизик и сообщу ему о кончине маркиза и о том, что намереваюсь жениться на тебе. Это наверняка безмерно обрадует его. Особенно если я скажу ему, что ты поедешь со мной в мою деловую поездку для Ост-Индской компании, о которой он так просил меня. Ведь для тебя не будет обременительно сопровождать меня в Индию, моя Фауна?

Она снова упала на колени у его постели и прижалась лицом к его груди.

— О, это имя, это имя!..

— Оно вырвалось у меня так естественно, любимая.

— Зови меня, как хочешь, — проговорила она. — Я отправлюсь с тобой в Индию, как только мы станем мужем и женой.

Они опять поцеловались, на этот раз скорее нежно, чем страстно. А спустя несколько минут услышали звук подъезжающей кареты. Елена поднялась на ноги.

— Это за мной. Суренн написал, что выслал карету сразу вслед за посланником. Он понимал, что я, получив печальное известие, незамедлительно отправлюсь в Лондон.

— Я сейчас оденусь и провожу тебя, — сказал Гарри. — Будь уверена, дорогая, что я совершенно оправился и чувствую себя превосходно. Пройдет немного времени, и я последую за тобой.

Они услышали голоса форейторов, доносившиеся со двора. Елена надела шляпку и накидку. Она была готова к роли, которую ей теперь нужно достойно и торжественно исполнить — в последний раз в качестве госпожи маркизы де Шартелье. И ей показалось сейчас, что перед нею предстала целая процессия из тех, кто предопределил драму ее прошлого или помог ей подготовиться к такой необычной судьбе.

Она словно наяву увидела перед собой смутные силуэты, как бы проходящие мимо нее, когда она спускалась вниз к ожидающей ее карете. Силуэты, которые скоро превратятся в туман, чтобы никогда не вернуться вновь.

Она видела О’Салливана, первого человека, который по-дружески обошелся с ней; Джорджа Памфри, слабовольного, но доброго, чей голос сейчас шептал ей: «Бедная Букашка… как они жестоко обращались с тобою!..» Но он улыбался ей, ибо наверняка понимал, что теперь она больше не будет униженной и несчастной. Ее защищала любовь Гарри Роддни. Прощайте, Памфри! Прощай, Генриетта, заплатившая такую дорогую цену за свою фантастическую прихоть; прощай, ужасная, отвратительная миссис Клак… прощай, бедняга Обри, несчастный самоубийца, жертва самого низкого поступка Люсьена. И прощай, Люсьен… прощай, Сатир, с присущим тебе удивительным сочетанием беспредельного ума и страшной жестокости… с изысканным вкусом и необычайно добрым отношением к ней! Ведь он тоже последовал за этими туманными призраками.

— Прощайте! — прошептала Елена.

Поднявшись в элегантную карету, она протянула руку в перчатке Гарри, который склонился над ней и галантно коснулся ее губами.

Его глаза пристально, с беспредельным обожанием смотрели на Елену. И воспоминание об этом взгляде возлюбленного не выходило из ее головы, вытеснив остальные воспоминания, пока карета стремительно увозила ее из имения Пилларз этим ярким весенним утром.

Угрожающий лай охотничьих собак эхом прокатывался по темному лесу, покрывающему долину Эйлсбери[53]. Свирепый ветер гнал над Чилтерн-Хиллз сумрачную гряду облаков, которые темной массой неслись по небу. Разразился внезапный ливень. Был октябрьский день 1836 года. Три часа пополудни. Охота, устроенная Дензилом, лордом Сен-Шевиотом, подходила к концу. Но даже сейчас собаки яростно наскакивали на загнанного, раненого и обессиленного оленя-самца. Жизнь постепенно покидала его, вытекая из многочисленных ран, нанесенных острыми зубами разъяренных псов.

Участникам охоты, устроенной его светлостью, этот день не принес особой радости, скорее, все были разочарованы. Царственное животное долго не давалось в руки, и только в последний час свора собак почуяла запах несчастного оленя и выманила его из убежища в густых зарослях.

Сен-Шевиоту не хотелось наблюдать за предсмертной агонией загнанного животного. Он пребывал в самом скверном расположении духа, и настроение его еще больше испортилось из-за ненастной погоды. Знакомые лорда, хорошо его знавшие, сторонились его, как чумы, когда он был в таком состоянии. Перешептываясь, они смотрели, как он разъезжал вокруг, беспрерывно пришпоривая своего жеребца, чьи бока были покрыты пеной и кровью. Они наблюдали, как лорд Сен-Шевиот, словно безумный, мчался прочь по заросшей колючим кустарником тропинке, ведущей из леса на Опушку. Затем он устремился на вершину холма, откуда виднелись смутные очертания замка Кадлингтон — загородной резиденции лорда.

Во всем Бакингемшире ни у кого не было такой устойчивой репутации отчаянного наездника, как у Сен-Шевиота… и такой жестокости, как у него. Он относился безжалостно не только к жеребцу. Дамы поговаривали, что ему совершенно все равно, кого загнать до разрыва сердца — лошадь или служанку, важно, чтобы они удовлетворили его прихоть. Да, лорд Сен-Шевиот имел весьма скверный характер. Однако сказочное богатство и старинный знатный титул делали его почетным гостем большинства гостиных Лондона и Бакингемшира.

Весь мокрый от дождя, Сен-Шевиот, злой как дьявол, пришпоривая жеребца, взбирался на крутой холм. Ему не терпелось добраться до замка, чтобы переодеться в сухое платье, отогреться у камина и пропустить стаканчик крепкого вина.

В сгущающихся сумерках фигуры человека и коня казались словно высеченными из камня на фоне мрачного грозового ландшафта.

Впечатляющая внешность тридцатилетнего аристократа притягивала и завораживала. Он был очень высок, строен и, несмотря на изящество, весьма широк в плечах. Утром, спеша на охоту, он забыл свою тирольскую шляпу, и теперь его длинные волосы, волнистые и пышные, цвета воронова крыла, намокли и прилипали к щекам и лбу. Его пронзительный ястребиный взор устремлялся вперед. Глаза налились кровью и яростью. Его гнев главным образом был следствием происшествия, имевшего место в Кадлингтоне прошлой ночью.

Замок был полон гостей, приглашенных Сен-Шевиотом на сегодняшнюю охоту. Среди них присутствовали и две женщины — жены охотников, приехавших к лорду отнюдь не из любви к нему, а из-за их готовности раболепно угодить хозяину, при этом насладиться его щедрым гостеприимством.

Одна из дам, леди Сибилла Форминстер — ее муж лорд Форминстер был приглашен главным образом потому, что слыл метким стрелком и дуэлянтом, — недавно привлекла внимание Сен-Шевиота.