Маркиза каждый раз радовала реакция Елены на развлечения. Также он приучал ее мыслить философскими категориями, хотя и не забывал касаться эротических тем. А поскольку она научилась контролировать свои чувства так же, как и мысли, он воспитывал в ней умение выявлять каждую грань своей чувствительной натуры, чтобы потом анализировать ее хладнокровно и безжалостно. И сейчас временами Фауна восхищала его своей способностью держать себя в руках, а также искренним презрением к лицемерию и ханжеству или к обычной женской алогичности.
Он с сардонической усмешкой наблюдал за мужчинами, которые, знакомясь и беседуя с ней, дрожали от ее прикосновения и беззаботного безразличия к их порывам. Однажды молодой человек из Копенгагена привез в Бастилию редкую картину — маркиз очень хотел приобрести ее для своей коллекции. Молодой ценитель искусств остался в Бастилии на ночь. Маркиз довольно рано удалился, оставив его с Фауной наедине. Ночью его разбудил стук копыт во дворе. Затем в спальню вошла Елена и сообщила Люсьену, что выгнала молодого человека из дома.
— В такой-то час, — пробормотал Люсьен спросонок, однако с крайним любопытством. — Почему? Чем он обидел тебя?
— Он пытался овладеть мною.
Маркиз, зевая, сел в своей огромной кровати и засмеялся.
— Ну, это еще недостаточная причина, чтобы выгонять человека на мороз. Ведь он был нашим гостем.
Елена гордо встряхнула головой, ее глаза сверкнули гневом.
— Я помню, что он наш гость. Однако я не могла позволить ему остаться. Он вел себя как животное. Когда он упал к моим ногам, я строго выговорила ему. И тогда он набросился на меня.
Маркиз вновь рассмеялся.
— А он недурен собой… весьма привлекательный юноша. К тому же великолепно говорит по-английски.
— Я не намерена терпеть бесцеремонность этого скандинавского нахала, не умеющего сдерживаться после выпитого вина, — возразила она резко.
Маркиз подумал: до чего она красива сейчас, в черном бархатном платье, со сверкающими драгоценными камнями на шее и запястьях. Она стала несколько выше ростом, чем тогда, когда впервые попала к нему в дом. Линии ее фигуры были намного чувственнее и притягательнее, чем прежде. Да… изумительное, потрясающее создание! И, подняв бровь, маркиз со вздохом произнес:
— Бедняга. А мне почти жаль его! Неужели тебя не возбудила его страсть?
— Он мне отвратителен! — отрезала она и добавила: — Все мужчины омерзительны мне, когда ведут себя похотливо.
Люсьен покачал головой, и когда закрыл один глаз, то его лицо стало еще больше напоминать маску сатира. Маркиз упрекнул ее в непримиримости. Он сказал, что противоестественно презирать всех мужчин и ей надо бы приготовиться к тому дню, когда она, возможно, встретит кого-нибудь, кто пробудит в ней вкус к любви. Надо научиться принимать любовь как должное и предаваться ей.
— Тебе бы лучше согласиться, что такое может произойти, и при этом надо быть сильной, не поддаваться слабости. И вот тогда, только тогда ты насладишься своей властью окончательно и бесповоротно.
Ей нравилось обсуждать с ним подобные темы, и она не скоро покинула его спальню…
Сейчас он готовился совершить последний значительный поступок и дать ей свое имя, его освященный веками титул, а вместе с ним наконец положение в обществе.
— Сядь, дорогая моя, — произнес он, когда девушка подошла к камину и протянула руки к яркому пламени. — Мне надо тебе кое-что сказать.
— Я немного постою, — сказала она, снимая медвежью шапку и встряхивая блестящими волосами, которые каждый раз приводили маркиза в восхищение. Он навсегда запомнил тот миг, когда впервые увидел ее с вымытыми и высушенными волосами. Тогда он понял, что перед ним воплощение живого чуда. Он вспоминал, как провел рукой по ее волосам, таким сверкающим, таким прекрасным…
Он посмотрел на угрюмого Обри, по-прежнему стоящего подле стола.
— Можешь идти, — произнес маркиз.
Молодой человек, не глядя на Елену, поклонился и покинул кабинет.
Она хлестнула кнутом по сапогу и нахмурилась.
— Обри становится все более неприятным. Он дуется, как школьник, у которого отняли конфету.
Люсьен поцокал языком.
— Неужели тебе совсем не жаль его? Он так влюблен в тебя!
— Знаю, — спокойно ответила девушка. — Когда он подает мне листок бумаги или бокал с вином, его руки дрожат от волнения. Он мне нравился больше, когда был совершенно равнодушен ко мне.
— Он никогда не был к тебе равнодушен. Я наблюдал за ним с того момента, как ты появилась здесь.
Она пожала плечами.
— Что ж, значит, он скрывал это. А теперь открыто обожает меня, что крайне утомительно и неприятно, ибо он даже шутить разучился. Ему надо побороть свои чувства.
— Разве не сказано где-то, что человек способен обуздать свою страсть только двумя способами: удовлетворить ее или уйти от объекта своего вожделения?
— Значит, Обри должен уйти!
— Прошу прощения, дорогая, однако он слишком полезен для меня в качестве секретаря, чтобы я вот так взял да и расстался с ним. Он очень редко ошибается. Посему я буду держать его у себя. По правде говоря, это я должен рассердиться на тебя, ибо ты разрушила то, что когда-то было отличным гармоническим умом, без всяких там эмоциональных сложностей.
Теперь улыбнулась Елена, ее огромные черные глаза весело смотрели в проницательные глаза маркиза.
— О ля-ля! — воскликнула она. — Тогда вам придется укорять меня за то, чем я являюсь… за то, что я женщина, желанная для мужчин.
— Ты просто кокетка! — холодно проговорил он. — А теперь слушай меня очень внимательно. Обри принес мне копию Билля, который на этой неделе был проведен в парламенте Гренвиллом и Хауиком. Билль прошел, наконец Уилберфорс добился своего. То есть полнейшей отмены работорговли. Все, занимающиеся такой торговлей, должны будут освободить тех, чьи руки и ноги пока что скованы кандалами.
Елена замерла. Она побледнела, каждый мускул ее прекрасного лица напрягся. Ее рот исказился при воспоминании о том, как мучился и скончался человек, которого она называла дедушкой. Сейчас это казалось таким далеким, словно случилось в какой-то другой жизни. Она взяла документ и развернула его.
— Я рада, — коротко произнесла она. — Я досконально изучу Билль, когда останусь одна.
Маркиз, разбирая бумаги на столе, отложил в сторону еще один документ.
— Полагаю, имя человека, который продал тебя Памфри, было Руфус Панджоу.
Она глубоко вздохнула.
— Да, — ответила она холодно. Ее пальцы продолжали крепко сжимать хлыст.
— Обри проследил за ним. Год назад Панджоу переехал из Бристоля в Плимут. Он по-прежнему занимается позорной, отвратительной торговлей. Однако теперь, вне всякого сомнения, это занятие станет совершенно незаконным даже в колониях, и Панджоу будет вынужден сократить свое дело. Когда-то он безжалостно избил тебя, верно?
— Да.
— Теперь изобьют его, — с издевательской мягкостью произнес маркиз. — Я об этом позабочусь. Прикажу доставить его в Бастилию сразу после нашей свадьбы. А его дом спалят, как сожгли краали твоего деда. Его закуют в цепи, как заковывали тебя. Для меня это устроить очень просто… но, разумеется, все произойдет втайне.
Она наклонила голову.
— Итак, еще одно имя, интересное для тебя, — продолжал маркиз. — Это некий О’Салливан, который был добр к тебе. К несчастью, он умер и год тому назад похоронен в Ирландии.
— Мне очень жаль, — проговорила Елена, и впервые ее взгляд смягчился. — Мне хотелось бы вознаградить его.
Она вспомнила сильные грубые руки, которые поднимали ее; вспомнилось могучее плечо, в которое она с плачем утыкалась лицом; она вспоминала первого помощника капитана, по-своему жалевшего ее.
— Капитан Хамблби тоже мертв… он умер от чумы, — продолжал маркиз. — Видишь, Обри оказался незаменимым в нашем расследовании. Он весьма деловой человек… Так. Эта женщина, миссис Клак, исчезла. Полагаю, она убита братьями Лопес, поскольку ее не видели именно с того дня. Я имею в виду день твоего аукциона.
