Надежда бретонцев на возвращение их короля Артура могла помешать Плантагенетам, желавшим, чтобы их считали наследниками, продолжателями рода прославленного короля и восстановителями былого кельтского величия. Политические чаяния бретонцев достигли кульминационной точки в тот момент, когда в 1187 г. Констанция Бретонская дала посмертному сыну ее мужа имя Артур, несмотря на приказы короля Генриха II, о чем было сказано выше. Как мы знаем, Ричард Львиное Сердце назначил этого Артура своим наследником, которому должна была перейти империя Плантагенета. Возможно, это было сделано ради того, чтобы угодить бретонцам, которые, встав под знамена реального короля Плантагенета, носящего имя Артур, отказались бы от своих химерических эсхатологических надежд. Но их чаяния оказались тщетными, поскольку Ричарду наследовал не Артур, а Иоанн — по воле Алиеноры.

Предотвратить угрозу можно было и другим способом, доказав всем бретонцам, что их надежды на возвращение короля бесплодны, — этому послужила «находка» могилы Артура в Гластонбери. Нахождение останков Артура и Гвиневеры, действительно, наносило удар по самим основаниям бретонской веры, поэтому вполне возможно то, что этому открытию «способствовал» король Генрих II, желавший искоренить веру в «успение Артура», ожидающего своего часа на острове Авалоне. Действительно, согласно Гиральду Камбрийскому, утверждавшему, что он собственными глазами видел эту могилу, она была найдена благодаря указаниям, предоставленным самим Генрихом и взятым им из древнего предания, о котором ему поведал некий исполнитель бриттских исторических песен. С этого момента, утверждает Гиральд Камбрийский, верования бретонцев утратили свой стержень, а легенды о возвращении Артура потеряли всякий смысл[853].

Для большинства современных медиевистов открытие могил Артура и Гвиневеры укрепило родственную связь династии Плантагенета с этим королем[854]. В самом деле, с этого момента эсхатологические ожидания бретонцев должны были превратиться в мечту, трансформироваться в миф. В начале XIII в. Пейре Видаль еще придает значение бретонской вере, но говорит о ней как о тщетной надежде, чуть ли не вошедшей в поговорку. В одном из своих стихотворений поэт разочарованно сообщает, что он ожидал обещанного дара с тем же терпением, с каким бретонцы ожидают Артура[855]. Можно найти немало подобных аллюзий, подкрепляющих мысль о том, что надежды на возвращение короля уже стали иллюзорными; выражение «ожидать Артура» отныне означает упорное терпение, лишенное оснований[856]. Перманентность мифа, его относительно древние корни и даже сам факт попытки его «использования» двором Плантагенета, на мой взгляд, не дают нам права увидеть в нем лишь форму приспосабливания к чужой, презираемой культуре, как утверждает В. Грин[857].

Но способно ли было открытие могил Артура и Гвиневеры полностью лишить бретонскую легенду ее разрушительного характера? Можно ли считать подобный шаг Плантагенета удачным? В этом нельзя быть уверенным. В недавнем времени Каталина Джирбеа обозначила границы «контроля» Плантагенетов над этой легендой и над этим открытием[858]. Она оспорила даже общепринятую идею, согласно которой нахождение останков Артура и Гвиневеры в Гластонбери служило политическим интересам Плантагенетов и упрочивало их династическую легитимность, разрушая легенду о возвращении Артура. Генрих II и его преемники, говорит она, не могли извлечь из «безоговорочной смерти» правителя Артура никакой выгоды. Искоренение идеи о бессмертии Артура было рискованным шагом, лишавшим миф его ореола, и Плантагенеты, первые «попечители» легенды, не могли не знать этого. Напротив, идеей, которая действительно работала на английских правителей, была идея о сохранении духа короля Артура в его собственной персоне и его потомке. Могилу Артура и Гвиневеры, скорее всего, «нашли» монахи Гластонбери, опиравшиеся в поисках на различные предания; их целью было прославить и обогатить собственное аббатство (известное к тому же своими «интеллектуальными подделками»), С другой стороны, вера в то, что король Артур еще жив, противоречила христианской доктрине, ее успех беспокоил Церковь, о чем свидетельствует занятная история, рассказанная Цезарием Гейстербахским: монахи, дремавшие во время проповеди, мгновенно выходили из апатии, стоило только произнести имена Артура и его рыцарей. Даже во времена Алиеноры Петр Блуаский сожалел о том участии, какое вызывает у слушателей история короля Артура и его несчастий.

В подобных условиях к «нахождению» могилы Артура вполне могла быть причастна Церковь, попытавшаяся использовать этот персонаж в идеологических целях; она «демифологизировала» его, христианизировав один из ключевых эпизодов артуровской легенды, смерть короля Артура. Открытие его могилы, вероятно, можно включить в рамки трансформации артуровских тем, начавшейся в конце XII в. Суть этой трансформации заключалась в упрочении христианских тем и мотивов в сюжетной ткани повествования, сложившегося на основе предания, которое добавило к своей «кельто-христианской» основе элементы чудесного, взятые как из христианской, так и из местной традиции. Подобная христианизация артуровских тем и сюжетов особенно заметна в произведении Робера де Борона: в его интерпретации остров Авалон, этот мифический край, в котором, по преданиям, и по сей день живет Артур, приобретает черты священного пространства, куда Иосиф Аримафейский приносит Грааль. Зачарованный и таинственный «иной мир» становится «стартовой точкой» евангелизации земель англов и бриттов: «Вместо легендарного, тревожащего, неведомого острова — монастырь. Вместо короля, не знавшего смерти, — христианская могила»[859].

Вдобавок, подчеркивает автор, миф о «жизни после смерти» короля Артура не исчез: в XIII в. он лишь был приспособлен к новым условиям, изменен, и в изменении этом можно наметить две основные линии. С одной стороны, Артура «ассимилировало» христианство, оно «нейтрализовало» его, описав его христианскую смерть и могилу. Но с другой стороны, гробница короля не перечеркнула его бессмертия, приобретшего демонические черты, о которых мы уже говорили в связи с Экскалибуром. Вторая тенденция отнюдь не в интересах Плантагенетов: Артур уподоблен королю Эрлу и Хеллекину, чье окружение разочарованные в своих надеждах придворные отождествляли с двором Генриха II. Демонизация облика Артура приводит к тому, что в умах слушателей его имя начинает ассоциироваться с хаосом, смутой и преисподней. В таком ракурсе, заключает автор, изменения, каким подвергся миф об исчезновении короля Артура, были результатом скорее религиозного, нежели политического воздействия.

В рамках этого новаторского подхода, на мой взгляд, можно дать прекрасное объяснение и огромной популярности мифа об Артуре, и многочисленных попыток его повторного использования, и сложности его интегрирования в рамки единой и последовательной идеологической системы. Однако, как мне кажется, бесспорно то, что двор Плантагенета сначала попал под очарование этого мифа, соблазненный богатством и изобилием его тем и сюжетов, поддававшихся идеологической интерпретации, которая играла ему на руку. Бесспорно и то, что окружение Генриха II способствовало распространению этого мифа в качестве скрытой пропаганды, пока не осознало угрозы, которую он в себе нес, и не попыталось (как и Церковь, но только по другим причинам) при помощи поэтов, хронистов или монахов нейтрализовать его разрушительный в политическом и религиозном плане характер.

Персонажи артуровского мира, как и сам миф о короле Артуре, стали предметом обработки и различных идеологических интерпретаций. В основном это касалось характера Гвиневеры[860] и взаимоотношений короля Артура и его супруги, напоминавших большинству толкователей Генриха II и Алиенору. Король Артур, бывший в древнейших рассказах военачальником, преданным своей неверной супругой, в средневековой литературе становится главой и устроителем мифического мира, самого «куртуазного» двора на свете. Видное положение в нем занимают рыцари Круглого стола, а главная роль отведена королеве Гвиневере, порой подталкивающей рыцарей, стремящихся угодить ей, на подвиги. Так обстоит дело с Ланселотом, чья любовь к королеве превращает его в лучшего в мире рыцаря, — лишь он способен вырвать ее из рук похитителя и отстоять честь королевства, чего не способен сделать король Артур, которому бросили вызов.