Итак, новобрачные и их впечатляющий эскорт торопились в Пуатье, в столицу герцогства и излюбленную резиденцию двора. Там, 8 августа 1137 г., супруги официально стали герцогом и герцогиней Аквитании. В тот же день они узнали о смерти короля Франции. Тогда они немедля отправились в Орлеан, а затем в Париж, чтобы как можно скорее взять в руки власть и утвердить непрерывность династии, как замечает Сугерий в начале своей новой книги, посвященной Людовику VII, которому он будет служить так же преданно, как он служил и давал советы его отцу:

С этого момента Алиенора стала королевой Франции, но она оставалась и герцогиней Аквитании. Однако Людовик как ее муж управлял землями супруги, а также носил титул герцога, о чем свидетельствуют печати и монеты того времени. В этом не было ничего удивительного: напомним, что в тот момент Алиенора, королева и супруга, была всего лишь тринадцатилетней девочкой. Кроме того, супруг увез Алиенору в Париж, к тому времени уже прославленный город — но для нее совсем чужой.

Несмотря на то, что теперь королева Алиенора жила в Париже, она все же оставалась аквитанкой — иными словами, чужестранкой, какими были почти все супруги в аристократических семьях того времени[60]. Ведь аристократия стремилась к тому, чтобы ее сыновья, особенно наследники, по мере возможности женились на женщинах равного с ними положения (изогамия). С начала XI века и вплоть до конца XII в. можно даже наблюдать возрастающую тенденцию к гипергамии — учащаются браки сыновей с женщинами, чье социальное положение превосходит статус супруга. Подобная практика способствовала подъему формирующегося социального класса рыцарей (milites) — подчиненных воинов, получавших в награду за службу домены или имущество на правах фьефа, или, что еще чаще, в дар от сеньора супругу из благородного рода, юную наследницу или вдову с богатым наследством, нуждающуюся в «защитнике» в условиях феодально-вассального аристократического и военного общества. Однако чем выше было социальное положение наследника, тем меньше вокруг него встречалось женщин, подходящих для брачной партии, — следовательно, тем дальше надо было отправляться, чтобы найти избранницу (экзогамия). Ведь ближайшие из партий, на которых останавливали свой выбор обе семьи, чаще всего уже составляли в прошлых поколениях брачные союзы, в результате чего их потомков уже связывали узы кровного родства. Эти узы становились тем более теснее, что с конца IX в. Церковь старалась превратить брак, бывший до сего времени частным актом, в духовно-религиозный институт, регулирующий общество. Крайне озабоченная грехом инцеста, она увеличила число законов о степенях родства, при которых запрещалось вступать в брак, и утвердила систему канонических правил, на которую оказало воздействие не только римское, но и германское право, запрещающее любой союз в пределах седьмой степени родства[61]. В случае нарушения запрета брак мог быть аннулирован, а супруги должны были расстаться под угрозой отлучения от Церкви. Если же они продолжали жить вместе без церковного разрешения, то тем самым впадали в грех кровосмешения, нарушив высшее табу. Подобная строгость означала, что большинство аристократических браков XII в. пришлось бы аннулировать, поэтому позднее, на IV Латеранском соборе (1215 г.) Церкви придется сузить рамки запрета до четвертой степени родства.

Таким образом, короли были вынуждены прибегать к экзогамии, что неизбежно приводило их к женитьбе на «чужестранках». Но эта тенденция к экзогамии сталкивалась, с прямо противоположными интересами аристократических семейств, желавших не раздроблять свой линьяж и сохранять власть и богатство внутри ограниченного круга близких людей, что, напротив, подталкивало их к эндогамии. В будущем заключение эндогамных союзов было тем более неизбежно, поскольку круг женщин княжеского или королевского рода все больше сужался, по крайней мере, в Западной Европе. В результате множество браков, заключенных в результате договоренности между аристократическими семействами, если приглядеться к ним повнимательнее, могло оказаться под ударом церковного запрета.

Насколько эта степень родства вызывала обеспокоенность в случае с Алиенорой и Людовиком? Как мы увидим далее, ей не придали значения — либо из-за спешки, с какой был заключен этот брак, либо потому, что никто не думал тогда ссылаться на это препятствие, слишком часто встречавшееся для того, чтобы запретить брак a priori, не имея на то серьезных политических причин.

Относительно брака аквитанки Алиеноры и француза Людовика VII возникают сразу два вопроса. Первый касается различий, существовавших между супругами (и, возможно, ставших причиной конфликтов) в вопросах культуры, менталитета и даже моды. Второй касается роли, которую могла играть Алиенора при французском дворе, ее влияния на короля и его политику, ее воздействия на нравы и облик новой цивилизации, которая зарождалась на севере Луары как раз в это же время.

Чужеземкой Алиенора считалась по множеству причин. Сначала из-за языка, хоть это и не было определяющей причиной: естественно, молодая королева изъяснялась на лангедокском наречии, однако понимала «лангд’ойль», старофранцузский, поскольку на обоих языках говорили при пуатевинском дворе. Утверждали также, что аквитанцы и французы сильно отличались в вопросах культура и нравов. «Фривольная Аквитания — суровый Иль-де-Франс»[62], — с давних пор повторяют историки, которые видят в столкновении двух миров отзвук и даже причину несовместимости характеров, которую они, как им кажется, различили, предвосхищая их развод, в «смеющейся легкомысленной» Алиеноре и ее «суровом серьезном» супруге. Начиная с Рето Беццола, мастерски изложившего эту теорию[63], они ссылаются на настоящее «столкновение культур», клерикальной и эрудированной на севере, мирской и даже светской на юге. Когда дед Алиеноры и его соперники воспевали любовь и куртуазные нравы, общество Севера услаждало свой слух суровыми «песнями о деяниях», прославшими ратные подвиги Карла Великого и его паладинов, презирающих смерть в битвах с неверными. Действительно, куртуазная любовь, роман и лирика проникают в королевство Францию и в англо-нормандские владения после приезда Алиеноры, поэтому крайне соблазнительно возложить на нее основную ответственность за эту эволюцию, происходившую под ее влиянием и покровительством. Сегодня эту гипотеза подверглась серьезной критике, а споры по этому вопросу по-новому освещают личность Алиеноры; их сути мы коснемся в следующих главах[64].

Париж, открывшийся Алиеноре, в ту пору был невзрачным, плохо защищенным городом с узкими грязными улочками. Лишь спустя полвека Филипп Август преобразит столицу, очистив ее и обнеся стенами. Однако с 1137 г. Париж уверенно становится столицей философских и теологических исследований. После Гильома де Шампо умами правил его гениальный ученик, мятежный и неблагодарный Пьер Абеляр. К моменту прибытия Алиеноры в Париж мало кто не знал о той любовной страсти, которая двадцатью годами ранее связала этого тридцатидевятилетнего учителя с его блистательной ученицей, семнадцатилетней Элоизой. Страсть эта была обоюдной, о чем в полной мере свидетельствуют письма (впрочем, их авторство оспаривается) Элоизы и ее поведение, описанное эгоистичным и претенциозным Абеляром в «Истории моих бедствий». Каноник собора Нотр-Дам Фульберт, дядя юной девушки, узнав об их связи, тщетно пытался положить конец этому страстному и скандальному союзу, восславленному в песнях и поэмах, — сегодня они утеряны, и мы знаем о них лишь из сохранившихся писем Абеляра и Элоизы. Слишком поздно: у пары родился ребенок, сын. Чтобы успокоить взбешенного дядю, Пьер Абеляр предложил жениться на Элоизе. Но та отказалась: она хотела любить Пьера, а не стреножить его брачными узами. Ей предпочтительнее, сказала она, быть его любовницей, нежели женой, что многое говорит об отношении к любви и браку в то время. В глазах Элоизы брак унижает философа, закабаляя его, превращая его в раба женщины, супруги. Она хотела видеть его свободным, победителем. Ее принуждали вступить в тайный брак, но она во всеуслышание жаловалась на то, что ее выдают замуж силой. Взбешенный этой связью, ставшей скандальной, Фульберт велел оскопить Абеляра. Тот подал жалобу и получил возмещение согласно закону: двое подручных исполнителей в свою очередь были оскоплены, а у инициатора преступления Фульберта конфисковали имущество. Отныне, не имея больше возможности любить Элоизу ни в качестве любовницы, ни в качестве супруги, Абеляр ушел в монахи и самовольно отдал Элоизу в монастырь в Аржантее. В своем уединении он пишет смелые философские сочинения, в частности «Речь о Троице», утверждающую права разума над властью патристики. Сочинения эти были осуждены на Суассонском соборе в 1121 г. по инициативе Бернарда Клервоского. Начались скитания Абеляра по монастырям: Суассон, затем Сен-Дени, Ножан-сюр-Сен (обитель Параклет, которую позднее он доверит Элоизе) и монастырь св. Гильдаса в Рюи, который он тщетно пытается реформировать, управляя непокорной и необразованной монашеской братией. Наконец, в 1136 г., этот магистр диалектики и логики, один из величайших философов, которых когда-либо являла Франция, возвратился в Париж и снова взялся за преподавание. Он завершил одно из самых блистательных сочинений, «Да и нет», ставшее манифестом новой школы мысли, критическая направленность которого крайне возмутила традиционалиста Бернарда Клервоского, яростно преследовавшего философа. В конце концов Бернард добился окончательного осуждения Абеляра, выступив против него с беспощадной обвинительной речью на Сансском соборе в 1140 г. У больного Абеляра уже не было сил защищаться. Два года спустя он умер.