Он живо представлял, как хлещет водку Колька Рыжий, как цепляет на вилку грибки Лунев Пашка. А он, Агей, если б чего и съел, то это яблок, один пахучий антоновский яблок. У них в деревне все говорили не "яблоко", а "яблок": "дай вон тот яблок", "какой красный яблок" "большущий яблок".

Пахнуло холодом с сопок и, будто в ответ мыслям, почудился сладкий морозный аромат антоновки. Агей поежился от прохлады и сырости и вошел в дом. Не зажигая света, сел за стол и некоторое время сидел в темноте, стараясь ни о чем не думать. Но так уж устроен человек: ни с того ни с сего вдруг станет жалко себя, и опять мысли побегут и, как заяц петляя по заснеженному лесу, сделают круг и вернутся к прежнему.

Опять вспомнилось, как три дня назад приезжали за Ежеленко. И ладно бы увезли его в район или в Якутск, а то ведь в сам Брест. А Брест — это значит гроб. Докопались, дознались о службе Сашка в ГФП. В Бресте комитет или организация, черт его знает что именно, но ясно — по расследованию преступлений минувшей войны. Брест — это стенка. Там уже не простят, не "скинут" за давностью, не посмотрят на старость. А Ежеленко расколется быстро. Ему плевать, друг ты или кум, свою шкуру будет спасать, все вспомнит и про себя и про Агея.

— От, сука! — выругался вслух Агей. Со дна души его поднялась злость. — Попались бы вы мне тогда, я б вам устроил Брест! Я б вам все позвонки повыкручивал!..

Он вскочил и принялся ходить из угла в угол. Грохнул кулаком в стену. Потом зажег свет, открыл буфет и нашел отлитый в четвертинку спирт. Позвякивая горлышком о край стакана, вылил все до капли и медленно выпил. Знакомо обожгло глотку сухим огнем. Запил водой, пожевал хлеба. Погасив свет, сел на кровать и на некоторое время забылся в успокоительной полудреме.

В полночь с рюкзаком за плечами и карабином в руке он вышел из избы, запер дверь на висячий замок и отшвырнул ключ в темноту. За сараем отодвинул доску в заборе, вылез на улицу и, не оглядываясь, зашагал вдоль реки.

Как-то года три назад Агей и Ежеленко ходили в тайгу за мясом. Они так и говорили — "за мясом". Зайти в тайгу да убить лося — большого ума не надо. Разве это охота? Одно и то же — что корову убить, что лося. Единственное, что требуется от тебя, это шлепнуть лесную корову подальше от своего дома, чтобы ненароком не увидел кто да не донес Евсееву. У того разговор короткий: акт составил, плати пять сотен. Дожили — в тайге зверя убить нельзя…

Тогда они на лыжах ушли далеко, очень далеко. Никак не могли наткнуться на "мясо". А тут еще закрутило. Хотели возвращаться назад, когда Ежеленко увидел вдали в кедраче красно-коричневый силуэт. Лосиха была крупная, молодая…

Пока Ежеленко полосовал бритвенным ножом по дымящейся туше, отхватывая полоски мяса вдоль хребта, ветер заметно усилился. Кроме вырезки, отхватили еще по задней ляжке, сунули мясо в рюкзаки и заторопились по лыжне обратно. Шли не останавливаясь и не проверяя дороги. Уже стало сухо во рту, прилипли к спине под тяжелым рюкзаком рубаха и телогрейка.

Агей шел первым, шел ходко, а вокруг уже лютовала снежная круговерть. Потом, когда остановился, увидел, что Ежеленко нет. Повернул назад, кричал, но рот забивало снегом и ветром. С час еще шел назад, стрелял, опять кричал, пока не понял окончательно, что заблудился.

Теперь единственной мыслью было идти и идти, а иначе конец. Долго блуждал, падал, спотыкаясь о занесенные снегом деревья. И когда уж совсем выбился из сил, наткнулся на небольшое зимовье, скатанное из черных бревен.

Долго не мог открыть набухшую дверь, занесенную старым спрессованным снегом. Бухал плечом (знал, что в зимовьях двери открываются внутрь), пока она не поддалась. Избушка была старая, заброшенная, но Агей нашел в ней котелок, топор, соль, лосиные унты. На нарах лежали оленьи шкуры. На печке стояла консервная банка со свечкой. Тут же оказалась пачка слежавшегося и пропыленного сахара. На коробке было обозначено: "Дата выпуска 1957 год". Выходило, что сахару почти двадцать лет. "Значит, нет у зимовья хозяина. Не-е-ету", — решил Агей.

Он разжег печку — сухие дрова были аккуратно сложены в углу, — сварил в натопленной из снега воде кусок мяса и, засыпая сладким усталым сном, подумал: "Пригодится зимовье. Может быть, пригодится. Уходить буду — надо дорогу запомнить…"

Ненастье улеглось через два дня. Перед отправлением в путь Агей прибрался в зимовье, заготовил дров, надежно прикрыл дверь.

Стояло морозное серенькое утро. Агей уверенно шел на юго-запад, отмечая дорогу, будто чувствуя, что ему надо будет сюда возвращаться. Приметных ориентиров было много: час ходу на лыжах — длинная лощина, еще полчаса — вывернутая с корнями сосна, еще час — выгоревший версты на две черный обугленный лес. И дальше Агей заприметил несколько огромных валунов перед ельником, затем одинокую могилу с крестом без поперечины и, наконец, шаман-дерево на склоне каменистой сопки.

Агей и раньше видел такие мертвые деревья: гигантские по своим размерам, с причудливо перекрученными узловатыми ветвями до самой земли, где они сплетаются с обнаженными корнями. У якутов-язычников существует поверье: если на ветку этого дерева привязать лоскут и загадать желание, оно непременно сбудется.

Тогда, еще издали заметив трепещущиеся на ветру выцветшие кусочки материи, Агей свернул к дереву, долго стоял под этой черной гигантской сосной, разглядывая ее, потом зубами оторвал от подола рубахи зеленый, в клеточку лоскут и привязал тугим узлом к одной из ветвей шаман-дерева. Загадал выбраться отсюда на материк, туда, за Урал, в Россию, в деревню к себе, мысленно заклиная: "Если есть бог русский, помоги! Если есть бог якутский, помоги! Черт, дьявол, нечисть лесная, хоть кто-нибудь, помоги!"

В поселок пришел просветленный и спокойный. Появилась откуда-то робкая надежда, что вернется он в родные места. Не знает как, когда, но вернется, обязательно вернется. Тогда он и стал ездить в район да сидеть в столовой — она же ресторан, она же и кафе. Но про свою надежду никому не сказал, даже единственному дружку своему Ежеленко. И про заброшенное зимовье тоже не сказал.

Агей шел вдоль реки. Темно и тихо вокруг, только шумит вода, сшибаясь с валунами, да поскрипывает под сапогами галечник. Горят холодные звезды над головой, да шумит ночная тайга.

У брода Агей оглянулся на зеленые огни поселка. По камням перешел на другой берег и двинулся прямиком на седлообразную сопку. Когда за спиной затихла говорливая Аллах-Юнь, а под сапогом запружинился мох, он успокоился и даже повеселел. Продирался сквозь небольшие кусты шиповника и смородины, обходил густые осинники и думал:

"А может, все к лучшему? Нет худа без добра. Отсижусь года два-три в зимовье, а там, бог даст, про меня и забудут. Был Агей и нет его. Вот тогда я и пойду тихонечко на запад. Мало ли бичей по Сибири скитается — что ж, у каждого из них паспорт проверяют? За лето дойду, глядишь, до Новосибирска, куплю одежонку поскромней да поездом и отчалю на Москву. На поезде паспорт не нужен. На самолет нужен, а на поезд нет. Доберусь как-нибудь до своей деревни. Может, и не надо заявляться туда в пыжике да мерлушке? Лучше пусть меня никто не узнает. Пройду тихохонько, посмотрю на дом свой да на речку, где под мостом ловил красноперок. Яблок с вишней поем или лучше варенья из вишни — такого, как варил дедушка Афоня, чтобы ложкой не повернуть (вишню дедушка Афоня не доверял варить никому, любил переваренное черно-коричневое варенье, и чтобы с косточками)".

Агей спустился вниз и пошел по руслу пересохшей, перепаханной бульдозерами речушки. На берегу громоздились огромные кучи перемытой драгами золотоносной породы и горы каменных кругляшей, белеющих в темноте, словно груды черепов.

Русло разделилось на два рукава, и Агей выбрал правый, узкий и заросший кустарником. Временами он натыкался на пустые металлические бочки, пахнущие нефтью и бензином, консервные ржавые банки, ящики. "Артель старалась здесь в прошлом году, — вспомнил Агей, — ишь, насвинячили. Где-то рядом должна быть сетка. Тьфу, черт!"