Парнишке очень хотелось еще что-нибудь сказать.

— Ишь, сеет как, — выглянул он на улицу.

Глухов тоже встал, будто хотел убедиться в том, что действительно сеет, потом снова сел, вздохнув.

— Может, еще закурим? — предложил парнишка.

— Валяй, закуривай.

Закурили. Дождевые капли клевали крышу остановки, шуршали в оставшихся на деревьях листьях.

— Карп щас на горах идет, — раздумчиво произнес Глухов. — Мне Сапожков Петька крючков кованых принес. — Отогнув подкладку кепки, показал: — вишь, блестят? — Пригладил подкладку и опять надел кепку. — Хорошие крючки. Цевье крепкое.

— А может, пойти и все рассказать? — парнишка словно заглянул ему в душу.

Но Глухов ушел от ответа на мучающий его вопрос.

— Есть хочется… — Он встал и начал ходить по остановке. — Хорошо хоть Верку успел перевезти. Им квартиру в ту среду дали. Ничего квартирка, двухкомнатная. Только подоконники узкие… И кухню надо кафелем покрыть… А Сашка, зять мой, сапоги мне подарил. — Глухов покрутил ногой, показывая сапог. — Хороший товар, яловые. Сашка из армии их привез. Ему-то они на что? А я сапоги люблю. Перед Сашкой теперь неудобно… Вот черт…

Хлюпая по лужам, подошел блестящий автобус, но никто из него не вышел. И автобус, обдав остановку теплым сизым облачком, устало покатил дальше.

В субботу вечером низкая сырая хмарь, несколько дней висевшая над тайгой, стронулась, словно плот, оттолкнутый багром, и медленно поплыла над сопками Джуг-Джура, обволакивая вершины густой пеленой. И весь вечер, всю ночь ветер хозяйничал в тайге: продирался сквозь тяжелые лапы елей, пугал юрких серо-голубых белок, срывал с сосен красноватую шелуху и швырялся тяжелой золотоносной пылью.

Утром в огромных небесных провалах показалась холодная голубизна. Облака шли угрюмой разодранной чередой то пряча, то вновь открывая капризное якутское солнце, лучи которого скользили по сопкам, по холодной стремительной реке Аллах-Юнь, по крошечному спящему поселку…

В эти ранние часы Агей, уставший бороться с бессонницей и ноющей болью в правом плече, окончательно понял, что ему не уснуть. Стараясь не делать резких движений ревматической рукой, он осторожно выбрался из-под ватного, с засаленными краями одеяла и, шлепая босыми ногами по холодному полу, подошел к буфету.

Пошарил в ящиках, отыскал толстую серую свечу и, зажав ее меж колен, зажег спичку. Подождал, пока свеча разгорится, и осторожно начал капать раскаленным парафином на больное плечо. Горячие капли жгли кожу, но прогревали плечо до самой кости, и от этого становилось легче.

Агей держал наклоненную, потрескивающую свечу над плечом, пока не устала от напряжения здоровая рука. Затем сколупнул с тела парафиновые плюшки, надел штаны и длинную заячью безрукавку, собираясь выйти на улицу. Но мельком глянув в старое, в ржавых пятнах зеркало, задержался перед своим отражением. С зеркальной поверхности на него смотрел старый человек с редкими желтыми зубами и воспаленными красными глазами, в которых затаились боль и тоска. Он поправил перепелиную челку, крылышком спадающую на бледный лоб, потрогал негустую рыжеватую бороду и вышел из избы.

Еще не утихший ветер катал по двору солому и рябое птичье перо. От белого яркого света щекотало в носу и щурились глаза. Агей зашел за сарай и помочился на густую траву рядом с поленницей дров. Потом, выбрав чурку посуше, маленьким топориком стал щепать ее и, пока от топорика с треском отлетала щепа, все думал и думал свою угрюмую думу:

"Ежеленко ты, Ежеленко… Что же теперь будет, Ежеленко? Запрягли тебя, мой дорогой, так и до меня докопаются — это уж как пить дать. Что же делать-то? Делать надо что-то. Что? Что? Убечь? Не заяц, поди, да и не молоденький уж, чтобы по тайге-то бегать. А какого ж рожна! Сидеть ждать, пока за тобой прилетят. Вот он я, милые мои, в красной рубахе вас жду-дожидаюсь, давайте поцалуемся…"

Он совал лучину в железную печурку, стоящую посреди двора, наливал в чайник воду, разогревал холодную зайчатину, ходил по двору, смотрел через забор на улицу и все никак не мог отделаться от страха.

"…Все-все. Взяли за горло. Неужели все? Нащупали жилку? Ну нет! Главное, до вечера дотянуть, заняться чем-нибудь… И мотать отсюда, скорее мотать! Сегодня же. А там ищи ветра в поле… Мне и жить-то осталось, может, лет пять. Не дамся, зубами грызть буду, а не дамся. Дайте дожить, дайте умереть спокойно! Сто лет уже прошло, все быльем поросло… Полжизни угробили — все мало вам, мало?"

От обиды набежала слеза. Забылся, хотел утереть глаза, но в больном плече так крутануло, что стало еще обиднее и горше, и он заплакал.

Потом достал в сарае из-за ящиков и всякого хлама карабин, завернутый в распоротую штанину старых ватных брюк, размотал бечевку и несколько минут вертел в здоровой руке новенький СКС, поблескивающий красноватым лакированным прикладом. И окончательно решил уходить.

Дома снял с гвоздя выцветший от дождя и солнца рюкзак и стал собираться. Сложил самое необходимое: соль, спички, хлеб, нож, веревку, три сотни патронов, накомарник, крючки, свечи, несколько подрезей и схватов.

Опять вышел во двор. За сараем отыскал заветное место и выкопал сверток, засунутый в полиэтиленовый пакет. Вернулся в избу, в сенях стряхнул с пакета землю, вынул из него небольшой, замотанный по горловине шнуром кожаный мешочек. Сунул внутрь руку, зацепил пригоршню тяжелых, тускло поблескивающих крупиц золота. У окна долго рассматривал их. Думал: "Зачем теперь золото? Куда его?"

Когда пятнадцать лет назад вышел из заключения и его определили сюда на поселение, когда стал работать гидромониторщиком, наводя тугую струю воды на спрессованную вечной мерзлотой золотоносную породу, он понемногу, по зернышку начал копить золото. Вечерами, плотно зашторив окна, высыпал драгоценные крупицы на стол, ворошил их пальцами и сладко мечтал о том, какие возможности они открывают перед ним. К тому времени он уже знал, что крошечные вытянутые блестки называются тараканами, кругленькие — клопами, а вся остальная мелочь — значками.

Он ездил в Усть-Майю, подолгу сидел в столовой — она же кафе, она же и ресторан, — присматриваясь к командированным, но так и не решился никому предложить заветный обмен: кило золота за паспорт, за тоненькую потрепанную книжицу, столь необходимую ему. А там… Агей жмурился и мысленно добирался до Якутска, брал билет на самолет до Москвы. Оттуда несколько часов поездом да от станции пешком через чистое поле — и он в деревне, где широкая пятистенка с резными наличниками, окруженная пахучей махровой сиренью, дом, в котором шестьдесят два года тому назад Агей родился.

Свою деревню Агей вспоминал часто. И чем больше уходило времени, тем ярче и отчетливее рисовались в памяти те давние дни.

Жили они вместе в огромном доме дедушки Афони: тихая бабушка Аня, отец Фрол Афанасьевич, матушка, маленький Агей и работники — Кузьма и Михаил.

Богатым человеком был дедушка Афоня: имел девять лошадей, пять коров, полтора десятка свиней, а кур да гусей не считали. За мучицей да за хлебцем ходила к дедушке Афоне чуть ли не вся деревня, потому как хозяйство дед вел строго и спуску не давал никому — ни работникам, ни сыну, ни снохе. И вдруг все перевернулось, смешалось, спуталось.

Агей хорошо помнил, как беды обрушились на их семью в ту давнюю весну, когда на устах у всех появилось непонятное слово — коллективизация. Сначала ушли работники. А потом заявился Никитка Рябой, прежде первый босяк на деревне. А теперь Никитка стоял в распахнутых воротах, стучал рукояткой кнута в створ, сверкал наглыми голубыми глазами и кричал:

— Эй, кто здесь?

Был он в кожане и в новых, невесть откуда взявшихся у него, смазанных дегтем сапогах.

— Слышь, Афанасий Спиридоныч! Чтобы завтра утром весь скот пригнал к моей избе. Комбед так решил. И чтобы без фокусов!