Он горячился:

— Ты не права, понимаешь — не права.

— Сколько в тебе самолюбия, — огорчалась она, — плохого самолюбия. Мне так трудно пробиться к тебе настоящему, тому, каким ты был когда-то.

Однажды она достала с полки книгу, нашла отмеченное в ней место и прочитала ему: „Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь, у вас не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими…“

— Кто это? — спросил он.

— Это Толстой — молодому Бунину. — И немного помолчав. — Тебе сегодня же, сейчас надо браться за свою шахтерскую машину. Это будет очень умная машина. Я верю в тебя. А свободного времени, такого, как ты ждешь, у тебя не будет никогда. Будет только то, которое есть сейчас.

— Знаешь, — сказал он, — я все-все понял. Я за все возьмусь с завтрашнего дня, а сейчас пойдем отметим мое понимание.

Когда они выходили из подъезда, с клена сорвалась и шумно пролетела мимо них белая ворона.

— Странно, — сказала она, — я никогда не видела птиц-альбиносов…

Было уже начало лета, и они сидели в большом и не очень уютном ресторане, наполненном громкой музыкой, шумной публикой и дымом. Вокруг стучали вилками, смеялись, но они никого не замечали.

Расплачивался он деньгами, которые ему дал тесть на подарок ко дню рождения Аллы. Он всегда давал полсотни, и Олег, добавив еще пятьдесят, покупал какую-нибудь цепочку, сережки, набор французских духов и дарил все это от себя и тестя жене. Это была традиция.

…За расчеты он так и не сел. Ему казалось теперь более важным сделать выбор — „куда нам плыть?“ Он взвешивал свои сомнения и злился на себя за то, что не может запросто, как некоторые, уйти в работу, в любовь.

„Ладно-ладно, — мысленно говорил он себе, меряя шагами коридор института, — я ее люблю, — раз, она понимает меня — два, она может встряхнуть меня, когда я захандрю, — это три, четыре — я наконец-то обрету покой, начну работать так, как мечтал. А не это ли главное в жизни человека — быть собой? Так, теперь, что я теряю? Илюшку… Хотя… я же смогу ходить к ним. Что же здесь такого? Она не имеет права отказать мне видеть его. Еще я теряю, ну, уют там, тряпки, квартиру, машину… Да разве в этом счастье?“

Соломин чувствовал, что с выбором дальше тянуть нельзя. Но когда он понял, что сказать свое слово, выбрать „куда нам плыть?“ он должен, не откладывая на завтра, уже сегодня, в этот момент открылась дверь и в их кабинет вошел Якубовский.

— Нуте-с, нужны добровольцы в колхоз. На месяц.

— А молодым можно? — запросто и весело спросил Олег Иванович.

— Миру — мир, — тоже запросто и весело поддержал его Якубовский. — Позвоните Сергею Алексеевичу, скажите, что я не возражаю.

И вот теперь Олег Иванович широко размахивал косой, медленно переступая своими худыми ногами. Уже давно на нем взмокла майка, горели от жары стиснутые в резиновых кедах ступни, мутными каплями дрожал на ресницах соленый пот. Соломин очень быстро выдохся, его вдруг стало поташнивать, застучало в висках.

— Ниче-ниче, — отбирая косу, успокоил его Палтэф, (так сослуживцы прозвали Павла Тимофеевича Фофанова — из отдела осушения). — Иди полчасика поваляйся в холодке, и все пройдет. А то ведь и жилы себе можно порвать.

Спал в эту ночь Соломин неспокойно, метался и бредил, и утром Палтэф дал телеграмму его жене. Алла прибыла в этот же день и решительно заявила, что забирает мужа домой. Олег Иванович уезжал тихий и грустный, хотя и пробовал шутить.

— Ничего, Палтэф, ты и один со своей комплекцией поднимешь наше сельское хозяйство на невиданную высоту. — И сам не веря своим обещаниям, пытался уверить своих товарищей: — Ничего, денька два отлежусь, и вернусь. Все будет иначе, все будет по-другому.

Алла, собирая вещи Соломина, негромко ругала его:

— Я же говорила тебе — не надо ездить в колхоз. Говорила? Ты же только хорохоришься, а ведь у тебя совершенно для этого нет силенок. Без привычки, без характера разве здесь обойдешься? Но ничего, я тебя отпою липовым цветом, зверобойчиком — ты у меня станешь даже лучше, чем прежде.

Соломин рассеянно слушал жену, смотрел в окно. Сразу за школой, в которой расположились шефы, начинался молодой березовый лес. Ветер сонно шевелил зеленые гривы деревьев. В них уже начали появляться первые желтые пряди.

Глухов сидел на лавочке в стеклянной ожидалке и, засунув руки в карманы пиджака, смотрел в темноту. Сентябрьский дождик назойливо барабанил по опавшим листьям, по асфальту, по разноцветным стеклышкам автобусной остановки. Люди приходили и, дождавшись своего автобуса, уезжали. Появлялись новые, а Глухов все сидел и сидел, глядя в одну точку на ту сторону улицы, где теплыми пятнами светились поздние окна.

Часы у Глухова остановились, и он не представлял, который сейчас час, хотя по уменьшившемуся количеству пассажиров и можно было предположить, что уже довольно поздно.

— Последний не проходил, дядь? — спросили у него.

— Не проходил, — не оборачиваясь, ответил Глухов.

— А закурить нету? — спросил все тот же мальчишеский голос.

Глухов вздохнул и полез в карман за "Примой". Достал две сигареты, одну протянул пареньку.

— А спички есть?

"Может, тебе еще и губы дать", — хотел было сказать Глухов, но промолчал. Чиркнул спичкой и, зажав в ладонях горячий огонек, протянул мальчишке. И пока тот прикуривал, рассмотрел его: длинные висюльки намокших волос, белые ресницы, нос картошкой.

Посидели, помолчали, попыхивая сигаретами.

— Видишь, дело какое, — неожиданно заговорил Глухов. — Я и задел-то ее так себе. Передком легонько толкнул…

— Кого? — не понял парнишка.

— По Маяковской еду, вижу, старуха ковыляет, ну я и скинул вроде. А когда подъехал к ней, смешно сказать, еле полз… на тормозах… А оно ведь дождь… Вот маленько и стукнуло. — Глухов затянулся несколько раз подряд, выпуская дым через ноздри. — Она отскочила в сторону — ну, ясное дело, упала. Мне бы остановиться, а он свистеть… И я, дурень, — ходу. Струхнул, стало быть, — он стрельнул "бычком" в лужу и замолчал.

— Может, обойдется, дядь?

— Какой обойдется! — Глухов махнул рукой. — Номер, как пить дать, записал, так что — сливай воду… — Он потер ладонью небритый подбородок. — Машину поставил, пришел сюда и сижу. Домой боюсь идти, небось уже ждут-дожидаются. Нинка, наверное, плачет. Нинку жалко… Да… Двадцать семь лет шоферю, хоть бы курицу раз задавил, а тут…

— Дядь, может, ничего со старушкой?

— Какой — ничего? Я в больницу звонил. — Глухов снял кепку, зачем-то засунул ее в боковой карман. — Бедро сломано… Как ни крути, а года три впаяют. Нинку вот только жалко… Весной с ней серебряную справили, а тут такое дело…

Мальчишка поднял воротник плаща и поежился, а Глухов так и сидел с непокрытой совсем почти лысой головой и не замечал ни холода, ни сырости.

— Ваську в прошлом году обженил, а у Верки пацану уже три года. Хорош пацан! — Глухов улыбнулся. — Уши оттопырены, как у меня.

Он достал из кармана кепку, повертел ее в руках и надел на голову.

— Если записали номер, тогда… — парнишка подумал, но так и не придумал, что тогда.

— А мне сон с четверга на пятницу снился, — снова заговорил Глухов: — будто Нинка сидит, хлеб отломит и сначала в сметану помакает, а потом в соль и ест. Плохой сон. И вот тебе, пожалуйста… Он опять снял кепку и положил ее рядом на лавочку. — Главное, что еду-то веселый. Время к шести… Ну, думаю, приеду, поем, телевизор посмотрю, а завтра выходной, к Ваське схожу завтра.

— Выпили бы с Васькой, да?

— Чего? — переспросил Глухов.

— Я говорю, выпили б, небось, с сыном-то? — смутился мальчишка.

— Не-е, я зарок дал. Уже год не пью. Нинка рада. А раньше я здорово зашибал. В вытрезвителе два раза был, а теперь не пью, не-е… Нинка говорит — теперь друг для друга и поживем. Рубаху мне вчера купила, в полоску такая, дорогая — рубликов семнадцать… Вот так.