Мать целует Пашку в щеку и идет на кухню готовить завтрак.

— Телячьи нежности, — грубовато говорит Пашка и вытирает щеку ладошкой.

На улице еще темно, но зыбкий рассвет уже лег матовой бледностью на заиндевелые оконные стекла. И от этого спокойного света на душе у Пашки делается очень хорошо, и он уже вслух поет:

Он причесывается перед зеркалом, и, подскакивая на носочках, размахивает над головой расческой, будто саблей. Он еще продолжает петь и приплясывать, когда отворяется дверь и в комнату с красными, заплаканными глазами влетает мать.

— Паршивец, — кричит она и со всего размаху звонко бьет Пашку по щеке, по той самой, которую пять минут назад целовала.

Пашка никогда не видел мать такой злой и некрасивой. А она все бьет и бьет его…

— Мерзкий, мерзкий мальчишка! Дурень! Простофиля!

На шум из другой комнаты выскакивает Валька. Он пытается защитить Пашку, но мать отталкивает и его.

— Уйди от меня! Все вы подонки, и ты — не лучше. Вечно идешь и трясешься, как бы кто не увидел тебя со мной, как бы кто чего не сказал. Только и хороша ночью, да когда тебе пятерка нужна…

— Ладно! — кричит Валька. — Ты тоже не подарок. Подумаешь, мадонна… Сама же первая прибежишь.

И, схватив под мышку полушубок, он выскакивает, чертыхаясь в коридоре оттого, что налетает на Ленушку, стоящую за дверью.

Спустя пять минут мать сидит на Пашкиной кровати и плачет, покачивая головой как от зубной боли:

— За что же мне такое наказание, господи? За что? — и опять плачет.

Плачет и Пашка. Он забился за свой письменный стол и, сидя на полу, думает о том, что он больше не будет мучить мать, что вот возьмет и умрет сегодня, простудится и умрет. Или соберет свои вещи — книжку про героев, ласты, настоящий патрон, который хранится в его столе — и уедет насовсем к бабе Фене. И не надо ему ничего, если мать такая плохая, если она из-за какого-то Вальки бьет его.

— Павлик, — наклоняется к нему мать. — Я плохая, Павлуш, прости меня, родной мой.

Она плачет и целует Пашку, и Пашка чувствует ее горячие слезы на своем лице. Ему становится очень жалко и мамку, и себя, и он, уже не сдерживаясь, ревет.

— Ну вот и все, — гладит его по голове мать. — Вот и все. Прости меня только, ты только прости. Все будет хорошо, а летом мы с тобой поедем в Настасьино… И никто нам с тобой не нужен…

На следующее утро Пашка просыпается еще раньше обычного. Он лежит в темноте и смотрит в окно. Наверное, мороз ослаб, поэтому верхний угол стекла оттаял, и Пашке хорошо видны звезды. Их много, целая уйма, и все они тихонько вздрагивают. Пашка лежит, закинув руки за голову и думает. Ладно, он не будет умирать и не уедет насовсем к бабе Фене, потому что мамка будет скучать без него. Она хорошая… Вот и сегодня ночью, наверное, раз сто заходила и все смотрела на Пашку, жалела его.

— Нет, — шепчет Пашка, — я ее не брошу. А то кто же будет будить ее по утрам, кто ей скажет, что уже полные копытца водицы…

Он смотрит сквозь оттаявший угол оконного стекла на далекие звезды, и чистые звезды из черной бездны подмигивают ему.

Тихона похоронили в июне, а в сентябре он вдруг пришел домой. Когда постучали, Полина сразу поняла, что это он. Она как была в одной рубашке, босиком, бросилась к двери, распахнула ее, а он стоит и улыбается, говорит:

— А вот и я. Здравствуй, Полина.

А она ему:

— Тиша, родной, ты же ведь умер…

— Нет, я не умер. Я просто уснул. Знаешь, сон такой есть, уснет человек и долго, несколько месяцев, спит, даже незаметно, как он дышит. Все думают, что он умер, а он живой. Вот и я тоже уснул этим сном… — И опять виновато улыбается.

— Что же ты стоишь в дверях, Тиша? Заходи.

— Я не могу, я только на минутку. Меня там ждут. Я сейчас пойду, дай только тебя поглажу, — и гладит ее по голове. А она плачет, все хочет ладонь ему поцеловать, но никак не получается. — Вот и все, — говорит, — а теперь я пошел.

— Я с тобой, Тиша, — закричала она, — не оставляй меня, я не могу без тебя. Пожалей меня, Тиша!

А он головой покачал: мол, нет, тебе нельзя со мной — и пошел.

Полина рванулась за ним, выбежала из подъезда босиком, а его уже нет, нет его, нигде нет.

— Тихон! Тихон! Милый мой!

…Проснулась вся в слезах. Рядом Маша стоит, за плечо ее трогает:

— Мама, мамочка, проснись. Ты кричала во сне, — и гладит Полину по голове, — не надо, мамочка, не плачь. — А сама тоже плачет.

Полина притянула к себе дочь, прижалась горькими дрожащими губами к тонкому виску:

— Машка, родная моя, что ж мы с тобой такие несчастные, а? Что ж мы с тобой такие…

И долго лежали обе и плакали, плакали.

— Тише, Маша, тише, Полину маленькую разбудим…

Потом, когда уснула Маша, Полина поправила одеяло на младшей дочери, названной Тихоном в честь жены тоже Полиной, и снова прилегла. Но сон не приходил, и она в который раз вспоминала те летние дни.

В конце мая у них запел чайник. До этого был чайник как чайник, а тут, перед тем как закипеть, вдруг тихо с подвывом запел. У них тогда еще гостила мать Тихона Анна Михайловна. Она мыла посуду в раковине да так и замерла с тарелкой в руке.

— Полина, — сказала она, — никак кто помрет теперь у нас?

— Ой да бросьте вы, мама, в ерунду всякую верить, — только и сказала тогда Полина. — Накипью оброс чайник, вот и воет.

Потом на похоронах Анна Михайловна будет плакать и рассказывать всем, как у них запел чайник и как ее материнское сердце сразу почувствовало, что теперь кто-то умрет. А Полина на кухне будет в это время стряпать для поминок, кусать губы и ронять на горячие румяные блины горькие слезы. Получалось так, что у всех было горе, — и Анна Михайловна, и сестры, и братья Тихона, и вся многочисленная родня причитали у гроба в большой комнате, — а у Полины, выходит, никакого горя нет, и поэтому она варит кутью, жарит котлеты и потрошит кур. И было от этого еще горше: вот стоит она у плиты и стряпает, чтобы зачем-то кормить и поить чужих людей, когда там, на столе, лежит ее Тихон, ее Тиша! Они всё чувствовали, они всё знали наперед… Чего же они ничего не сказали ей в то утро? Она бы закрыла двери на ключ, она бы его не пустила…

Полина всегда вставала раньше Тихона, готовила ему яичницу с ветчиной, кормила, провожала на работу. А в то утро даже не заметила, как он встал. Не слышала, как он собрался, открыл дверь и навсегда ушел из ее жизни. Ничего не подсказало ей сердце и тогда, когда он вовремя не вернулся с работы. Мало ли что… Может, к Ивану Смирнову зашел.

А Иван в это время уже ходил вокруг дома Полины, смотрел на светящиеся окна, курил папиросы и никак не мог решиться зайти и рассказать обо всем…

Они заводили последний этаж первого в городке девятиэтажного дома, и бригада собиралась идти на обед.

— Иван, я сейчас! — крикнул Тихон.

Он отстегнул страховочный пояс, отложил в сторону на пачку электродов держак и маску, выпрямился и пошел к лестничному пролету, на ходу снимая рукавицы. Отойдя от края балки больше чем на метр, Тихон неожиданно запнулся о трос и потерял равновесие. Его швырнуло на невысокую кладку стены, но удержаться за нее не удалось… Когда Иван и несколько других строителей с замиранием сердца глянули сверху вниз, то увидели, что Тихон лежит на груде битого кирпича, а каска его отлетела к самому забору.

Тихон умер в машине «скорой помощи» на руках у Ивана, не приходя в сознание.

Когда Смирнов рассказал Полине о случившемся, она не заплакала, она просто не могла поверить в смерть мужа.

— Да нет, да что ты, Иван, ты что-то напутал. Не может, не может этого быть. Вчера еще он собирался на рыбалку, вот и удочки в коридоре стоят, вот рюкзак, уложенный им, а его нет… Как же нет? Не бывает так… Ты ошибся, Иван. Он жив, он просто ушибся, ну, сломал себе что-нибудь. Он не мог умереть. Нет-нет…