Четыре года назад, когда мне было тринадцать, отец стал ходить к той женщине. Я все понимал, и Катька понимала, хотя ей было тогда пять лет. Не понимала только мама и Лорочка, которой исполнилось только два года. Сначала отец стал очень поздно приходить с работы и задерживался все чаще и чаще. А когда бывал дома, молчал, курил и злился на нас.

А потом… Я никогда не забуду тот день, отец, когда мы ждали тебя с зарплатой. Выдачу ее задерживали уже пять дней, а мама не хотела занимать деньги у соседей. Вот и сегодня мама собрала стеклянную посуду и послала меня сдать ее, чтобы купить кое-что из продуктов. «Ничего, ребята, обойдемся», — сказала мама. И я пошел с нашей большой коричневой сумкой в магазин. А в дверях магазина я встретил тебя, отец. Ты был с той женщиной… Она красивая, та женщина, только я вовсе не собираюсь сравнивать ее с мамой.

У той женщины был в руках большой пакет. Мы встретились в дверях, и ты не мог меня не заметить. И поэтому ты сказал, отец: «А, Витька! Зина, это мой старший. Это Виташка». И тогда женщина погладила меня по голове и дала из пакета конфету «Южная ночь».

Я бросился прочь. Я бежал по улице и сжимал в руке эту конфету, а сумка долбила меня по ногам. И я говорил себе, что я не должен плакать, что я мужчина… Но я бежал и ревел и не мог себя остановить. Тогда я совсем все понял.

Мама была в сарае, и я, уткнувшись в висевшие на крючках в коридоре пальто, долго глотал слезы. А затем, оставив сумку на кухне, зашел в комнату, отдал конфету Лорочке и сел на диван. Я сидел и думал, что я теперь самый старший и должен помогать семье. Я так и подумал — семье, а не маме.

Не зная, что делать, схватил веник и подмел пол. Катька прекратила вырезать из газет кукол, собрала все, даже самые узенькие полосочки, выбросила их и села рядом со мной. Мне было жалко и маму, и Катьку, и Лорочку тоже.

Потом мама устроилась на работу…

Отец допивает вино и спрашивает:

— Ты чего молчишь?

— Так, — неопределенно говорю я.

— Как твои дела на работе? Что ж ты не расскажешь?

— Нормально, — говорю я, — все нормально.

— Нормально — это ненормально, — говорит отец. — Расскажи, кем работаешь, кто твои товарищи…

— Электриком работаю. Напарник мой — Васька-Зубило. Правда, смешно?

— Это почему же он Зубило? — спрашивает отец, потому что ему надо что-то спрашивать.

— Так, — говорю я. — Он окончил только шесть классов и похож на медведя, и еще он всех зовет «ты, со справкой», а ноги и руки называет копытами. А вместо «глаза» он говорит «шнифты». Правда, смешно?

— Ничего смешного, — говорит отец. Он закуривает и щурится от дыма. — И вообще, я вижу, этот твой Васька — уголовник. Ты от него подальше.

Я опять гляжу на пузырьки и вспоминаю, как я пришел после восьмого класса на фабрику. У Васьки не было напарника, и меня направили к нему. Васька учил меня, как подключить мотор на треугольник и на звезду. А если я что-то делал не так, орал: «Ты, со справкой, не суй копыта, куда не след! Напряжение может дать и в морду!» А когда меня положили с аппендицитом, Васька пришел через два дня с бригадиром дядей Колей и приволок килограмм соевых батончиков и, наверное, целое ведро яблок из своего сада.

— Ты, со справкой, — заорал он с порога, — ты как тут?

Васька молодец! Потом ко мне больше никто не приходил, кроме мамы с Катькой, а Васька приходил.

— Ну, давай быстрее отсюда, а то мне не с кем в перерыве в костяшки постучать. Дядь Коля с Семен Тихонычем опять трех «козлов» пришили вчера мне с Вовкой. Ну, давай — и совал под подушку печенье и банку сгущенки. (Чудной этот Васька, будто меня здесь не кормили).

— Ну, как твои дела, так сказать, на творческом поприще? (Это отец спрашивает меня о моих стихах).

— Все в порядке, — говорю я и делаю маленький глоток вина. Я не знаю, буду ли я когда-нибудь большим поэтом. Но я никогда не напишу в своей биографии, что у меня было трудное детство. Я никогда не напишу, как болела мама тогда, осенью. Как приезжала к нам тетя Даша. Мы рубили с тетей Дашей капусту у нас в сарае, но сначала носили синие скрипучие кочаны из магазина. Я никогда не напишу, как трещали мои позвонки, когда я таскал эту капусту по полмешка, стараясь положить побольше, чтобы тетя Даша видела, какой я сильный и взрослый.

Мы выходим из кафе, отец суетится, отстегивает боковой карман и протягивает деньги.

— Вот, возьми, — говорит он, — здесь сто рублей. Тебе надо купить костюм, и вообще ты взрослый, и невеста, наверное, есть.

Мне хочется так же, как в кино, бросить эти деньги отцу в лицо. Но я не брошу, потому что Катьке надо купить новое пальто, а у Лорочки нет зимних сапожек. У нас еще не все гладко с бюджетом. И вообще, не всегда можно сделать так, как в кино.

— Спасибо, — говорю я.

— Понимаешь, у меня сейчас… ну, в общем, я бы дал больше… Я потом пришлю… — извиняется отец и смолкает. И уже тише спрашивает: — Как мать-то?

Я молчу.

— Ты скажи, что я зайду. Скажешь? А может быть, сразу? Вместе? А? — говорит отец.

— Все в порядке, мать здорова. Работаем. А домой к нам, отец, не надо, не приходи. Не приходи.

Я жму вялую руку отца и ухожу по аллее. На дороге маслянистые лужи. Я шагаю прямо по ним и думаю, что главное — это не обернуться: если я обернусь, то мне станет жалко отца.

Пашке восемь лет. Живет Пашка вдвоем с матерью, и когда к ним приходят гости, Пашкина мать устало и как бы извиняясь говорит:

— Мальчик немного болен. Вы, пожалуйста, не обращайте внимания.

У Пашки несоразмерно большая голова, это — последствия полиомиелита. Глаза у Пашки синие, но мутные, будто, в них молока подлили. Смотрит он внимательно и грустно.

Чаще всех в гости приходит Валентин Иванович. За глаза мать зовет его Валькой, потому что он на четыре года моложе ее. Валька работает с матерью в одном цехе на оружейном.

Раньше женихом был Платон Ильич, теперь — Валька.

Пашка понимает, что матери тридцать три года, а если женщина в этом возрасте не найдет себе кого-нибудь для жизни, то она вообще никогда не найдет. Так говорит Люда. Она тоже работает на оружейном.

К Платону Ильичу Пашка сначала никак не относился, но потом он узнал, что Платон Ильич никакой вовсе и не жених, а кот. Подслушивать, в общем-то, нехорошо, но Пашка заинтересовался: какой это такой кот. И он подслушал, как Люда ругала мать за Платона Ильича, потому что тот и женатый, и такой кот, какого по всей Туле не найти. И тогда вечером, когда пришел Платон Ильич, Пашка взял на кухне мясорубку, подошел к гостю, который сидел на диване, и сказал:

— Уматывай отсюда, а то сейчас как влеплю по чердаку…

— Пашка! — закричала и побледнела мать. — Как ты смеешь, Пашка!

И потом, уже обращаясь к Платону Ильичу:

— Вы, ради бога, не обращайте внимания, Платон Ильич! Мальчик болен. Ради бога, не уходите!

Но Платон Ильич ушел. И Пашку целую неделю не пускали на улицу. А потом пришел Валька. Он Пашке понравился, потому что у него усы и борода были совсем-совсем как у Щорса. И поэтому Пашка не стал мешать матери и Вальке: забрал портфель, и ушел в свою комнату учить уроки. В маленькой комнате он первым делом открыл свою любимую книгу «Герои гражданской войны» и долго смотрел на портрет Щорса, пока не убедился, что Валька действительно очень похож на него.

У Пашки удивительная память: он помнит все услышанные и прочитанные сказки наизусть, помнит имена и отчества всех писателей и ученых, если только он слышал о них хотя бы вскользь, помнит всякие даты, помнит где и что лежит у матери. Поэтому мать часто спрашивает его:

— Паш, в марте тридцать первое — какой день будет?

— Суббота, — отвечает Пашка.

Соседка Ленушка тоже любит задавать вопросы, остановив Пашку на кухне:

— Ну, а как зовут Мичурина?

— Иван Владимирович.

— А Салтыкова-Щедрина?

— Михаил Евграфович.

— А Миклухо-Маклая?