Знакомый голос, который раздался вслед за словами Хаяси, смяв ненужную речь переводчика, заставил Эрну забыть на время о брате.

Ярцев отвечал офицеру по-японски и потому говорил раздельнее, чем всегда, ища в чужом языке простых слов для верного выражения своих мыслей.

Теперь, когда его ребра не разворачивались, точно клещами, железными шариками, он держал себя снова в руках. В его голосе не было слышно ни ярости, ни смятения, ни истерического надрыва.

— Жандарм! — сказал он среди наступившего вдруг молчания. — Ты не ошибся: народ Ямато будет владеть не только Сибирью, но и всем миром…

Эрне стало трудно дышать.

«Что это, бред или безумие?… Может быть, ужасы пыток уже- лишили его рассудка?» — подумала она.

Хаяси, ошеломленный не меньше девушки, с изумлением глядел на Ярцева. Усталое лицо доктора выражало тупое смущение. Строев и шпик стояли, как пни, не обращая внимания на повторные резкие звонки телефона.

— Да, жандарм, в этом ты прав! — продолжал Ярцев с непередаваемой интонацией. — Когда тебя сметет революция, братский свободный народ Японии станет вместе со всем человечеством полновластным хозяином и Азии, и Европы, и всей земли!

— Что… вы хотите, чтобы вам совсем поломали ребра? — спросил Хаяси, уловив, наконец, настоящий смысл его слов.

Ярцев взглянул на него суровыми, безбоязненными глазами.

— Вот красный дьявол!.. Точно заговоренный! — пробормотал один из японцев с суеверным испугом.

В этот момент на столе опять загудел телефон. Хаяси взял трубку и после недолгого разговора с кейсицйо посмотрел на часы. Ночь уже кончилась. Неодолимо вдруг потянуло ко сну.

— Достаточно на сегодня, — сказал он, позевывая. — Надо ехать!

Сумиэ, еще недавно такая наивная, и прямодушная, совершенно неспособная на притворство, за последние месяцы как будто переродилась. Она хитрила, подслушивала, изобретала сотни мелких уловок, стараясь оттянуть свадьбу и побить отца и Каяхару их же оружием. Благодаря встрече с Чикарой и письму профессора Таками, сообщившего ей подробно о своих неудачных попытках освободить друзей из тюрьмы, она могла действовать теперь более решительно и умело.

В те вечера, когда приезжал депутат Каяхара и ей приходилось играть роль хозяйки, она становилась изысканной и веселой, как гейша, и лукавой, как дипломат. Она не жалела для мужчин сакэ, заставляя обоих с помощью льстивых вопросов и шуток выбалтывать партийные тайны, стараясь глубже проникнуть в темные авантюры их лиги. Постепенно истинный облик страны, где политическая продажность, с именем нации и императора на устах, возводилась в достоинство; где депутатские звания и министерские портфели являлись для большинства общественных деятелей только источниками незаконных доходов и дутых карьер; где моральное разложение правящих классов достигло ужасающих форм, — облик этой несчастной страны, ее родины, открылся перед взволнованной девушкой во всей его мрачной неприглядности.

Из разговоров Каяхары с отцом Сумиэ знала, что, судя по предварительным данным, парламентская предвыборная борьба, на которую военщина возлагала большие надежды, развертывалась не в пользу фашистов, хотя полицейские чиновники применяли против демократических партий все методы провокации и террора. Народ войны не хотел. Растущие налоги ложились на плечи крестьян и рабочих слишком тяжелым бременем. Но фашисты не отступали.

Однажды вечером, возвратившись домой заметно навеселе, Имада предложил дочери подписать составленную им вместе с Каяхарой бумагу, которая якобы должна была оправдать в глазах кейсицйо ее дружбу с такими опасными для государства людьми, как коммунист Онэ Тейдзи, политэмигрант Наль Сенузи, его сестра Эрна и «русский американец» Ярцев.

— Если ты этого не сделаешь, — сказал он, — тебя арестуют тоже.

Сумиэ не торопясь прочитала составленное от ее имени показание и передала обратно отцу.

— Ах, папа-сан!.. Разве можно писать серьезные деловые бумаги подвыпивши? — сказала она с веселым неодобрением. — Здесь же ни слова правды! Все показание составлено настолько смешно и, прости меня, глупо, что следователь все равно не поверит. И потом, кроме моих друзей, вы оклеветали еще десятки людей, которых я не знаю даже по именам. Они, вероятно, просто придуманы вами под влиянием подогретого сакэ и шутливого настроения!.. Рукопись надо послать в редакцию юмористического журнала, а не следователю.

Она звонко расхохоталась. Имада, раздраженный ее насмешками, с угрозой спросил:

— Ты что же… отказываешься подписать?

— Я же не пила с вами сакэ, — ответила она, продолжая смеяться.

Он окончательно рассвирепел.

— Ты еще смеешь грубить! Хочешь довести больного отца до разрыва сердца? — воскликнул он гневно-жалобным тоном не вполне трезвого человека. — Ты думаешь, что мое положение спасет тебя от суда? Японское правосудие не будет с тобой считаться! Если ты не подпишешь эту бумагу, тебя посадят на всю жизнь в тюрьму или задавят горлодавилкой, как соучастницу террористов. Покушение на барона Окуру — не пустяки. Смеяться тут нечего.

Но Сумиэ уже не смеялась. Угрозы отца и его лицемерные ссылки на правосудие вызвали в девушке чувство такого протеста, такой глубокой, острой брезгливости, что она не смогла себя перебороть, она уже не хотела ни притворяться, ни лгать.

— Я лучше умру… как мама-сан, но бумагу не подпишу! В ней нет правды. Ни одной строчки. Это черная, подлая клевета на невинных людей!

Имада с неожиданным хладнокровием ответил:

— Не хочешь?… Суешь голову в пасть акулы?… А кто тебя будет спасать потом?… Тьфу! — он плюнул и, спрятав бумагу за пазуху кимоно, ушел в свою комнату.

В тот вечер, как и в последующие дни, Сумиэ пролила много слез, подавленная своим бессилием.

Решение похитить у отца документы, разоблачавшие провокационные действия полиции и фашистов, возникло у девушки неожиданно. Случайно она подсмотрела, где ее отец хранит ключ от домашнего сейфа с секретными бумагами. Среди них она нашла материалы, целиком относящиеся к ее делу. Она спрятала тонкую папку на животе, под складками оби и кимоно, и, пользуясь тем, что наблюдение за ней в последнее время было ослаблено, надела пальто и туфли и незаметно прошла через сад на улицу. Здесь она села в такси и поехала на квартиру профессора Таками.

Старик был дома. Он разговаривал с двумя молодыми людьми, одетыми в черные студенческие куртки с блестящими пуговицами. Одного из них Сумиэ знала. Живой, веселый студент, по имени Като, слегка хромавший на левую ногу, заходил прежде в «Общество изучения Запада», принося для рабочего журнала «Тоицу» стихи и рассказы. При неожиданном появлении Сумиэ, которая ему очень нравилась, худое лицо студента покрылось краской смущения. Его товарищ, лохматый, серьезный юноша с пристальным, близоруким взглядом, остался невозмутимым. Не поднимаясь с татами, он поздоровался с девушкой наклоном корпуса в ее сторону и продолжал записывать на листочках блокнота указания профессора о. методах предвыборной агитации в рабочих районах. Хмурого этого парня Сумиэ тоже встречала в издательстве, но фамилии не помнила. Профессор Таками встретил девушку с радостным изумлением.

— Можете говорить при них откровенно. Это друзья Онэ-сан и мои, — сказал он, заметив, что Сумиэ обеспокоена присутствием посторонних.

— О, мы можем пока погулять и потом зайдем снова, — торопливо сказал Като, подталкивая товарища под локоть.

Оба поднялись с пола.

— Нет-нет, останьтесь. Если Таками-сан доверяет вам, я буду говорить при вас. Его друзья и мои друзья, — ответила с горячностью девушка, тронутая деликатностью студентов.

Не снимая пальто, она рассказала о своем длительном домашнем аресте и настойчивых попытках отца и депутата Каяхары заставить ее дать ложные показания.

— Они работают с полицией и военными заодно, — сказала, она, глотая слезы. — Я покажу сейчас документы, тогда вы сразу поймете все.