— Попытайтесь спастись, — сказал он вдогонку со спазмой в горле. — Туман вам поможет… И запомните вот что: из-за жалости к человеку, который, может быть, завтра снова пойдет против меня и моих товарищей, я нарушил постановление ревтрибунала, а за это у нас расстреливают!..

Ярцев поворотился к сампану спиной и медленно пошел назад на скалу. Здесь он снял со спины винтовку и два раза выстрелил в воздух…

Наль никогда не упорствовал в своих ошибках. В его характере совершенно отсутствовало то мелкое ложное самолюбие, из-за которого люди часто отстаивают мнимую правоту своих действий даже тогда, когда понимают хорошо сами, что они не правы. Но точно так же он не хотел и не мог идти на уступки, когда правда, по его убеждению, была целиком на его стороне. В этих случаях он был беспощаден к другим так же, как и к себе.

Эпизод с корзиной цветов, так больно и неожиданно раскрывший всю неискренность поведения Эрны, поставил перед Налем серьезный и сложный вопрос об его дальнейших взаимоотношениях с сестрой. Он любил Эрну по-прежнему, чувствуя теперь эту любовь, может быть, даже острее и глубже, как это нередко бывает при опасности потерять близкого человека, но прежнего доверия к ней уже не было.

Он пытался ее понять и не мог. Прямодушная натура его никак не мирилась с возможностью поступить так, как это сделала Эрна, общаясь с одним из фашистских вождей, работая на него и в то же время не говоря брату об этом ни слова. Такое беспринципное поведение было опасно прежде всего для друзей, и потому Наль без малейшего колебания переехал от сестры в отдельную комнату. Но тревога за Эрну осталась.

Желая помочь ей, заставить чистосердечно раскаяться, стать снова близким другом, любимой сестрой, Наль поехал на старую квартиру, чтобы прямым и решительным разговором положить, наконец, предел обоюдным сомнениям и мукам. Но оказалось, что Эрна переехала тоже в другую комнату, оставив для него письмо у хозяйки, в котором сообщала о своем полном разрыве с бароном Окурой и упрекала брата в жестокости.

«Ошибки у всех бывают, — писала она, — но нельзя так поспешно считать их предательством! Свойство больших революционеров, помимо их твердости и решимости, — чуткость к товарищам…»

Нового адреса она не указала, но в приписке сообщила, что заедет к нему или сегодня вечером, или завтра и тогда расскажет ему все подробно.

Поздно вечером в дверь его комнаты постучали так осторожно, так тихо, что сердце дрогнуло.

«Пришла все-таки!..»

Он бросился к двери, поспешно открыл ее и, изумленный, остановился: через порог, с небольшим чемоданом в руке, переступила Сумиэ. Продолговатые глаза ее смотрели взволнованно и тревожно.

— Сумико!.. Откуда? — проговорил он ошеломленно. — И почему с чемоданом?

Она заметила его изумление и сразу вся съежилась.

— Я была на вашей старой квартире, хотела переночевать у Эрны, но она куда-то уехала. Хозяйка сказала, что вы теперь живете отдельно, дала ваш адрес, и я пришла, — сказала Сумиэ робкой скороговоркой, нерешительно останавливаясь у двери.

Наль взял у нее чемодан и поставил к стене. Девушка смущенно и грустно на него посмотрела.

— Я очень поздно. Вы меня не прогоните?

— Как вам не стыдно, Сумико! Разве мы не друзья? — ответил он, помогая ей снять пальто.

— Я знаю. Оттого и пришла к вам. У меня большое несчастье.

Она растерянно замолчала, но Наль догадался сразу.

— Новая статья Онэ-сан?… Да?

Сумиэ неопределенно качнула пышной прической и села в подвинутое ей кресло.

— Я еще не читала, но я о ней знаю, — ответила она дрогнувшим голосом, внимательно оглядывая Наля тоскующими чуть скошенными глазами. — Папа-сан сделал большое мошенничество. Я слышала, как говорили в трамвае об этой статье и смеялись над папой.

Наль, стремясь понять до конца цель ее позднего посещения, невольно оглянулся на чемодан.

— Вы что ж… из дома совсем?

— Да, хотя вы когда-то и были против. Я не могу больше…

— Имада-сан знает об этом?

Она подняла одну бровь с видом пренебрежения и досады.

— Папа-сан сейчас спит. Он был у Каяхары и пил много сакэ. Он до утра не проснется.

— Но какие же у вас планы?

Сумиэ оглянулась на старинные хозяйские часы.

— Я хотела провести эту ночь у Эрны, а утром уехать к дедушке… Но если позволите, я посижу до утра в вашей комнате, около хибати, а вы идите за ширму и спите. Я буду сидеть тихо.

Наль сразу стал очень серьезным. Он понимал, что подобная ночевка могла закончиться крупным скандалом, если бы ее отец бросился ночью в погоню и напал на следы. Права японской полиции и родителей в таких случаях безграничны. Наль только на днях переводил несколько глав из книги Тынянова для журнала «Тоицу». Невольно вспомнилась ужасная смерть Грибоедова, когда фанатическую толпу подстрекали к погрому, играя на клевете об оскорблении семейного мусульманского очага. Правда, то было очень давно, в дикой Персии, но разве в Японии не избивают дюжие полицейские несчастных влюбленных, если случайно застанут их целующимися или даже просто в нежном соседстве в одном из токийских парков и те попытаются протестовать против необоснованного грубого ареста!.. Самым же худшим и неприятным, было, конечно, то, что подобный скандал фашисты могли легко использовать и раздуть в своих целях, представив все дело как совращение благородной дочери директора «Общества изучения Запада» негодяем из издательства «Тоицу».

Не зная, как выйти из трудного положения и в то же время боясь необдуманной фразой обидеть девушку, он мягко сказал:

— Сумико, хорошая! Но почему же вы не остались до утра дома?

Она колебалась, потом сердечно и просто ответила:

— Папа-сан сказал мне, что сегодня решено все, что Каяхара на днях возьмет меня в жены, а если я стану отказываться, мне будет плохо… Папа-сан очень радовался. Каяхара, сказал, влиятельный и богатый; у него рыбные промыслы, фабрики, рудники, много дёнег… Ты, сказал, будешь с ним счастлива… Но это, конечно, неправда. Я не могу быть счастливой. Я не люблю Каяхару!.. Я люблю вас!

Последняя фраза вырвалась у нее против воли. Она сказала ее, не размышляя, повинуясь бессознательному порыву, той прямодушной чувствительности, которая присуща простым и глубоким натурам. И уже только после того, как сказала и увидела растерянное лицо Наля, поняла, что открыла ему что-то ненужное, лишнее; и, охваченная боязнью, что он истолкует ее слова совсем не так, как ей хочется, торопливо в отчаянном замешательстве добавила:

— Нет-нет, вы не бойтесь. Я ничего не жду. Я пришла сюда попрощаться, а утром с первым же поездом уеду к дедушке… У него хорошо. Я буду помогать ему по хозяйству, высчитывать по логарифмической линейке расходы, читать серьезные книги, любоваться природой и думать о вас.

— Я скоро уеду отсюда, Сумико!

Сумиэ посмотрела на него долгим покорным взглядом. Пушистые черные ресницы ее горестно дрогнули. Сверкнули искорки слез, но сейчас же потухли.

Ответила она печально и серьезно:

— Все равно! Любовь не приходит два раза. Сначала я пожалела, что призналась вам так необдуманно и не нужно в своей любви, а сейчас даже рада. Люди не замечают, как быстро проходит жизнь и как это важно сказать хорошее, откровенное слово, не откладывая на будущее. Человек счастлив не тогда, когда его любят, а тогда, когда он сам любит!

Наль нагнулся, поцеловал ее руку. Его вдруг охватило чувство мучительной нежности к этой тихой красивой девушке. Но ой боялся, что, сама того не желая, Сумико могла предать его в руки полиции.

— Сумико, милая, замолчите!.. Мне тяжело! — сказал он с болью в голосе, продолжая держать ее пальцы в своей руке.

Сумиэ снисходительно ласково улыбнулась.

— Тяжело?… Разве может быть сейчас тяжело? Все так хорошо, необычно!..

Он пододвинул к ней свое кресло почти вплотную. Лицо ее в полутьме казалось печальным и напряженным. Она зачарованно смотрела ему в глаза, не шевеля ресницами и не двигаясь, как очень послушная девочка, которую мать оставила около сладостей и строго наказала не есть.