— Бери, товарищ Савар! — закричал звонко Ким.

— Забирай, старик! Жертвуем! — неслись из толпы то звонкие, то приглушенные выкрики.

Бертье достал из-под койки брезентовый небольшой мешочек, ссыпал туда со стола деньги и передал Савару…

В Гонконг пришли поздно вечером. По склону крутой горы, нехотя сдавшей свои каменные утесы садам и асфальтовым улицам англичан, сияли огни коттеджей, переходя у края подошвы в мерцание, бумажных фонарей китайского квартала. На рев сирены из темноты гавани вынырнул быстроходный вертлявый катер, пришвартовался и передал через трап худощавого загорелого человечка. Смуглый китаец-лоцман, сменив американского штурмана, уверенно провел корабль мимо скал в тихую заводь бухты.

Ночь простояли на рейде и только утром, после таможенного и врачебного осмотра, подошли близко к берегу для приема нового груза и высадки палубных пассажиров.

Савар сошел незаметно вместе с толпой, но Налю и Эрне оставаться в Гонконге не посоветовал. Отсюда их могли сразу же выслать под конвоем на Яву, так как английская и голландская портовая полиция держали между собой тесную связь. Квартира индонезийских эмигрантов, адрес которых сообщил Сурмо накануне побега, находилась почти на самой вершине горы. Утро стояло свежее и теплое. Улицы, мощенные камнем или залитые асфальтом, шли вверх террасами. Над неширокими пропастями висели кривые, как крылья чаек, мосты. Каждые десять минут в гору и вниз бежали с помощью проволочных тросов вагончики элевейторов, и тут же карабкались заморенные китайские кули, таща на плечах паланкины с чиновниками и купцами.

С горы открывался вид на всю бухту. Стиснутая гранитными скалами и узкой прямолинейной полосой мола, она казалась отсюда бассейном с игрушечными корабликами. На пологих соседних холмах гнездились форты, грозя во все стороны пушками и прожекторами. За молом, левее китайского берега и полуострова Коу-лун, у круто спускавшихся скал маяка, густо дымили уходящие в океан пароходы. Дым тонко редел, красился солнцем и, делаясь из черного серым, лиловым и розовым, сливался с пестрыми красками острова.

На углу улицы, где жили индонезийские эмигранты, к Савару подошел сутулый худой китаец, похожий на нищего, протянул руку и моляще пробормотал:

— Моя больной, нет рис, нет работа…

И тем же тоном, но только на более правильном малайском наречии, быстро добавил:

— За квартирой следит британская полиция. Ступайте по этому адресу в китайский квартал. Там безопаснее.

Делая вид, что он берет милостыню, нищий сунул в руку индуса записку, закивал униженно головой: и исчез в переулке…

Из Гонконга «Карфаген» взял прямой курс на Японию и через несколько суток уже находился в Восточно-Китайском море. В дымчатой синеве ровно и ясно горели костры созвездий. Поверхность волн серебрил фосфор. Эрна слышала, как пробили склянки; до вахты осталось всего два часа, но спать она не могла: мягкая тяжелая духота дарила грудь, как перина; в ушах звенело; над левым виском, около уха, назойливо билась жилка, тикая, как ручные часы.

Несмотря на все неудобства и трудности, которые приходилось терпеть каждую вахту, Эрна ни разу не пожалела о своем смелом поступке. В тайну ее маскарада, кроме брата и Ярцева, были посвящены только двое — Ким и Бертье, помогавшие при побеге в Тандьонг-Приоке; у остальных моряков за все это время не возникло ни малейшего подозрения-с таким искусством и осторожностью вела она свою роль. Опасности, которые ей приходилось преодолевать каждый день с помощью этой маленькой группы друзей, были очень большие. Первый же неосмотрительный шаг с ее стороны грозил неисчислимыми бедами, ибо почти у любого из этих мужчин, помимо хороших качеств, было достаточно грубости и распущенности.

Копоть и грязь кочегарки покрыли теперь ее лицо толстым слоем. Она не мылась по-настоящему даже в тех случаях, когда оставалась одна. Руки ее казались такими же грубыми, как у других угольников. Ворот рубахи она не расстегивала даже во время самой сильной жары, чтобы не вызвать случайного подозрения. Постоянное общение с мужчинами заставляло ее быть особенно бдительной и находчивой.

Духота увеличивалась. Вся в поту, Эрна медленно села на койку, сунула босые ноги в сандалии и вышла на палубу. Воздух был неподвижен. За кораблем бежал поток света, но даль была густо черна и безмолвна.

Эрна стояла, радуясь, что поблизости нет никого и она может держать ворот раскрытым, давая коже дышать. И вдруг море дрогнуло. Невыносимая тишина прорвалась дальним шумом. Он приближался с яростной быстротой, гася на пути все огни звезд. Шквалистый ветер внезапно толкнул Эрну в грудь, обдав лицо брызгами. Девушка ухватилась обеими руками за край фальшборта, но продолжала упрямо стоять, вздрагивая всем телом от чувственного удовольствия при каждом свежем порыве. Небо снижалось, падая на пустыню воды крутой пылающей тучей…

Тайфун дохнул с новой силой. На хрупкое водяное стекло обрушилась глыба ветра. Тучи кипели громовыми вспышками молний. Волны рвали стальную обшивку, бросая корабль с борта на борт…

Стоять стало трудно. Эрна низко пригнулась и бросилась назад в кубрик. Мимо нее пробежали к трюму трое матросов, кончавших найтовку. В ту же минуту над кораблем вырос отвесный трясучий хребет воды и рухнул мягким обвалом на палубу. Эрна схватилась за медный поручень лестницы и быстро сбежала в кубрик.

В кубрике посвежело. Вспомнив, что скоро идти на работу, Эрна легла на койку и, отогнав усилием воли все мысли, крепко заснула. Но спать пришлось мало: склянки пробили полночь, надо было идти в кочегарку.

Третья вахта пришлась в самый шторм. Стальные листы корабельной обшивки трещали. Море хлестало в трюм, перегрызало, как нитки, тросы, рвало брезент, смывая с найтов предмет за предметом. В кубриках и офицерских каютах уже плескалась вода, долетая брызгами через люки в котельную.

Кочегары и угольщики работали с проворством машин, прыгая, падая и поднимаясь, как на пружинах. Бертье, не оглядываясь на манометр, расставив упрямо ноги, швырял в топку уголь и в следующий миг скользил по настилке к противоположному борту. Устояв на ногах, он ловким движением захватывал новое топливо, целился в топку и, брошенный резким креном, летел вместе с полной лопатой угля по всей площадке котельной. Инжектор работал с перебоями. Слитки угля, выгребаемые вместе с золою из поддувал, катались по всей настилке. Толстые рукавицы и башмаки кочегаров наполовину сгорели, тело от частых падений покрылось пятнистыми язвами, но люди продолжали работать упорно и злобно, зная, что от усилий их воли и мышц зависит исход борьбы.

Эрну ее друзья нарочно оставили работать в прохладной угольной яме, не допуская в котельную, в своем чаде и пламени похожую на преисподнюю. Вагонетки из угольной ямы к котлам подвозили по одним рельсам Шорти и Наль, по другим — Вайз и Падди. Они же выгребали из поддувал и заливали золу и шлаки водой. При каждом наклоне судна у Наля подкатывался к горлу противный тягучий комок тошноты. Хотелось бросить гребок и бежать на воздух, на палубу, или упасть в шахте на кучу угля и так пролежать всю вахту. Но мысль о сестре и товарищах, перегруженных работой и тоже наполовину больных, заставляла сводить туго челюсти, выпрямлять спину и, наполняя ведра водой, плескать на белые шлаки, плевавшие в ответ паром и искрами.

Позыв к тошноте заставлял ждать рвоты, как облегчения, но ее не было, и только геркулеса-негра рвало при каждом особенно сильном крене.

— Водой заливают, а не блевотиной! — кричал Ярцев с руганью.

Наль и негр, забыв тошноту, кидались с полными ведрами за ускользающим шлаком, разом плескали, отпрыгивали от обжигающих клубов пара назад, стремительно гребли мусор к инжектору и там дробили крупные слитки лопатами и ломами.

Эрну спасала прохлада угольной шахты, но бешеная морская качка обессиливала тело настолько, что каждое даже легкое усилие доставляло страдание. В голове лихорадочно возникали мысли о тех несчастных, которым приходилось мучиться в этом аду чуть не всю жизнь. Только теперь начала она понимать, что значит классовая ненависть и почему эта ненависть возникает у сотен тысяч и миллионов людей по отношению к кучке эксплуататоров. И то, в чем не мог убедить ее Наль, с его марксизмом, что _ всегда ей казалось в какой-то степени односторонним и узким, теперь вдруг стало понятным и верным, как сама жизнь…