— Мы предупреждали ваше руководство, что в Пномпене нет никакого жилья, но вас, парни, десантировали, а десант или выживает, одерживая победу, или гибнет. И рад бы вам помочь, но у нас персонал посольства не укомплектован по той же причине.

Юрий Казимирович откровенно лукавил. Посольские отхватили себе неплохое четырехэтажное здание напротив резиденции посла. Жили в квартирах с кондиционерами и прочими благами бытовой устроенности — холодильниками, электроплитами и т. д.

Когда мы с Пашей Трубиным прибыли в Пномпень, город был ещё красив, но грязен как шлюха из деревенского борделя. Средь бела дня по задворкам между многоэтажками носились крысы, а ночью они и вовсе оккупировали просторные тротуары и широкие мостовые города.

И всё равно, даже изнасилованный мародёрами — хлынувшими сюда вьетнамцами из Сайгона и всякими «хуацяо» — город оставался удивительно красив. Проспекты были прямы и стремительны как стрелы Аполлона, а гостиница «Самаки» («Солидарность») бывшая «Руаяль», хранила очарование прозы Киплинга и Андре Мальро.

В остальном жизнь казалась нам кошмарной. Угнетала рутина пномненьской повседневности, с её изнуряющей жарой, отключениями электричества, писком разжиревших крыс на проезжей части роскошных когда-то и убогих ныне бульваров, вечной нехваткой денег. Установленный провьетнамским режимом курс обмена вновь обретенной валюты — риеля к доллару был катастрофически завышен в сотни раз, по сравнению с обесценившимися риелями лонноловского режима. Но разве объяснишь разницу забитым и запуганным крестьянам, которые просили по нынешнему курсу десять риелей или два с половиной доллара за несколько бананов. Перед приходом полпотовцев в Пномпень и упразднением денег эти самые десять риелей были просто фантиком, клочком бумаги… «Но это же ничто, месье. Вы понимаете это совсем ничто…» Седой, коротко стриженный интеллигент с хорошим французским. Учился в Сорбонне, как и некоторые люди из окружения Салот Сара, более известного под партийным псевдонимом Пол Пот. Теперь вот продаёт на одном из пномпеньских рынков — «ле марше маодзедун» — бананы. Протягиваю ему доллар. «Нет, месье, нет… вы же знаете за валюту расстрел… мои дети, месье».

Первые дни пребывания на сцене этого театра абсурда показались вечностью дантового ада.

Спасение могло быть только в работе от рассвета до заката. Но для этого мы должны были вручить аккредитационные письма шефу отдела печати МИД НРК.

Я прошу «временного поверенного» Шманевского лишь об одном — представить нас через любого советского дипломата шефу отдела печати МИД НРК. Во-первых, нужно вручить акредитационные письма, ну а во-вторых…

…А во-вторых, десант должен выжить и победить. И вовсе не потому, что я не привык проигрывать. Просто мы приехали за три-девять земель в страну, о которой в Союзе ходят легенды и расхожая поговорка: «Затрахаю, замучаю как Пол Пот Кампучию». Мы приехали искать себе славы и возвратиться домой со щитом.

И здесь я хотел бы процитировать человека, писавшего свою книгу по горячим следам через несколько недель после изгнания Пол Пота из Пномпеня. Это лучшая из книг о постполпотовской Кампучии.

«Мы двинулись через город, который с первых же минут привел нас в изумление. Чем ближе к центру, тем он становился красивее. Широкие аллеи и бульвары, где растут редкие породы деревьев и высятся статуи. На каждом повороте открывается новая панорама. Роскошные виллы с белыми стенами и просторными террасами, до самой крыши оплетенные яркими пурпурными цветами. Маленькие дворцы, которые многократно реставрировались со вкусом и старанием. Великолепные здания Высшего технического института, чистые, разумно спланированные, покоряющие простотой линий и благородством материала. Я еще не встречал в Азии города, столь гармонично застроенного, с таким количеством красивых зданий. Не видно лачуг, мусорных свалок, я не заметил и безвкусных сооружений. В какой-то момент подумалось, что, вероятно, лишь южная Калифорния могла бы соперничать своим очарованием и архитектурными достоинствами с этим городом. Из-за каждого поворота появлялись новые и все более удивительные виды, с башнями пагод или пятнами цветущего кустарника, похожего на мимозу.

Но город был пуст. Совершенно, абсолютно пуст. Лишь на перекрестках, в наспех сооруженных будках, выпрямившись, стояли часовые. Только у самого аэродрома нам попалась группа крестьян, волочивших на повозке свой скарб. А потом уже никого не было. Это похоже на дурной сон или галлюцинацию. Мостовые — пусты. На тротуарах толстый слой засохших пальмовых листьев. Ветер разносит мотки перекрученных магнитофонных лент и кинопленки. У заборов груды утвари и бумаг. Перед домами стулья, диваны, швейные машины.

И ничего больше. Ни одного прохожего. Ни одной собаки. Никаких средств передвижения. Как после взрыва нейтронной бомбы. Как после эпидемии, истребившей всех обитателей города.

Опять ряды белых домов, тонущих в буйной зелени и пестрых цветах. Картина в духе сюрреализма: стулья посреди улицы, перевернутые мотороллеры, заросшие сады, мотки пленки, статуэтки Будды, валяющиеся животами кверху.

И ни одного живого человека.

Такое было недоступно нашему воображению. Операторы опустили камеры, мы перестали разговаривать между собой, напрягали зрение, стремясь удостовериться, не привиделся ли нам этот залитый солнцем пейзаж.

17 апреля 1975 года, в момент вступления в город „красных кхмеров“, столица Кампучии насчитывала два миллиона двести тысяч человек. В шестидесятые годы город был перестроен французскими архитекторами, перестроен заботливо, с редким вкусом, украшен огромным количеством тщательно оберегаемых зеленых насаждений. Он развивался быстро, но относительно гармонично. Ныне на протяжении пяти километров, отделяющих аэропорт Почентонг от центра города, мы не встретили ни одной живой души, если не считать группы крестьян, украдкой пробиравшихся по окраине.

Нас привезли на какую-то улицу в центре города. Я хотел узнать ее название, но на углах не было табличек. Полпотовцы сорвали с домов все таблички, уничтожили указатели, разбили вывески, соскребли надписи на стенах. Лишь теперь я осознал, что призрачность этого города основана не только на полном отсутствии жителей. Может быть, еще поразительнее царящая в нем тишина и отсутствие того, что следовало бы назвать пиктосферой.

Город — это не только улицы и дома. Это также буквы, стрелки, реклама, дорожные знаки, объявления, вывески, витрины. Достаточно это уничтожить, и самый прекрасный город превратится в каменную пустыню вроде тех, которые изображал Кирико, в обитель страха и одиночества. Это все равно, что у человека стереть лицо.

Нелегко уничтожить лицо двухмиллионного города. Надо было выполнить, вероятно, больше десяти миллионов операций и израсходовать баснословное количество энергии. И все-таки полпотовцы видели смысл в такой работе. Пномпень сохранил в неприкосновенности свои стены и великолепные бульвары, но потерял жизнь. Этого они и добивались.

… Улица, куда нас привезли, была, по-видимому, местным торговым центром для наиболее состоятельных жителей целого квартала особняков. Я вылез из машины и понял, что стою перед шеренгой магазинов, до краев набитых товарами. Это не метафорическое выражение: лавки и впрямь были во всю длину и ширину завалены разными предметами, и содержимое их длинными языками вываливалось на тротуар.

Я встал у распахнутого настежь входа и навел объектив фотоаппарата, но минуту спустя передумал. Никакой снимок не передаст этой сюрреалистической картины. Тюбики крема для бритья марки „Colgate“ лежали на роскошной бумаге с монограммами на европейских и кхмерском языках. Еще не распечатанная игра „Мопороlу“ — среди флаконов с духами Ланвена, Коти, Арпенжа и Елены Рубинштейн. Тушь для печатей и оправленные перламутром кисти для бритья, растоптанные скрепки и мыло „Раlmolive“, блокноты в позолоченной оправе и гигиенические пакеты. Сверху валялось несколько сверкающих, только что использованных гильз 7,62 калибра, окровавленная тряпка и заплесневевший подсумок.