Диктую докладную записку на имя шефа корсети Мелик-Пашаева о необходимости такой командировки.

Без бумажки, ты какашка! А с бумажкой — таракашка!

Вторая докладная записка об исчезновении всех высланных в наш адрес грузов. О необходимости этих поисков. О поездке в Хайфон и контактах с транспортным агентством порта. Об отсутствии киноплёнки…

Второй звонок в ПФУ товарищу Касаеву.

Накануне отъезда в Пномпень этот финансовый товарищ с загадочным восточным взором напутствовал меня беречь валюту (грины) как зеницу ока.

«Знаете, Игорь, власть у нас добрая, она сможет простить вам всё — кроме двух вещей — измены Родине и валютно-финансовых махинаций!»

Спасибо за науку, товарищ Касаев. Мы еще не вылетели из Москвы, как за перевес багажа, вспомните два яуффа с «Кодаком», заплатили «Аэрофлоту» двести гринов по курсу 56 копеек за доллар США. Рублей то у нас на вывоз не было. А от корсети никто и не думал нас провожать. Но товарища Касаева это не колышет!

«Платите парни из своего кармана! Председатель сказал, лучше бы они там, в Шереметьево трахнули принцессу из Монако, чем заплатили советскому „Аэрофлоту“ американскими долларами».

Рассказываю товарищу Касаеву о наших злоключениях в Хайфоне, о тысяче восьмистах донгах СРВ, отданных портовым бюрократам ради дружбы с добрым даньти Нгуеном, который обещал…

«Да хоть пять тысяч, говорит вальяжный товарищ Касаев. Это же донги…» И тут же настороженно, — а где вы их взяли?

— Нам их дал взаймы Евгений Грачевский, — говорю я, наблюдая, как бледнеет шеф ханойского корпункта Гостелерадио СССР.

Я очень хорошо знаю, что Грачевский не станет говорить Касаеву, что денег мне не давал. Потому что это — скандал, а больше всего на свете Грачевский боится скандалов.

— Пусть приложит эти платёжки к своему месячному отчёту, а мы их зачтём, — говорит Касаев.

И вот здесь нужно играть ва-банк!

— Владимир Рашидович, — говорю я, — пожалуйста, попросите Грачевского купить нам за донги билеты до Пномпеня. Доллары у нас на исходе.

— Понял, — говорит всемогущий финансист Касаев. — Валюту в ближайшее время передадим с оказией. Соедините меня с Грачевским…

После такого разговора, рассчитывать на дальнейшее гостеприимство Грачевского не приходится. Едем с Динем в агентство «Вьетнам эйрлайнз», где переводчик приобретает нам билеты до Пномпеня с транзитной остановкой в городе Хошимин.

Динь расплачивается отрывным чеком, заполненным Грачевским, и спрашивает, не хочу ли поменять ещё одну сотню долларов.

Поскольку накануне Женя с трагическим выражением лица отсчитал мне две тысячи донгов, якобы занятых у него накануне поездки в Хайфон, (надо же, какая наличность обнаружилась в ханойском корпункте), денег у нас Пашкой как грязи.

— Спасибо, даньти Динь! В другой раз…

С вьетнамскими переводчиками нужно общаться вежливо. Все они, так или иначе, работают на местную службу безопасности. Мои кхмеры — тоже.

Другого раза уже не будет, хотя мы еще вернёмся в Ханой с Павликом через полгода. В Сайгоне, как оказалось, доллары меняют по курсу тридцать донгов к одному доллару. В Ханое мы потеряли ровно четыре тысячи донгов. Но Диня я не виню. Ханой — север. Сайгон — юг. А на юге рецидивы проклятого капитализма. С его неизбывной страстью к доллару.

Сентябрь 1980 года. Город Хошимин (Сайгон).

Улица Катина, которая уже давно и не Катина. Что-то в ее новом названии «Донг Кхой» связано с вьетнамскими социалистическими реалиями, которые превратили Сайгон в город Хошимин. Но для меня она так и осталась — «рю Катина», какой ее описал Грэм Грин в «Тихом американце».

Старикан-антиквар с улицы Катина — симпатичный сайгонский пижон с налётом Сорбонского величия. В его маленькой галерее несколько привлекших мое внимание картин, написанных талантливо и страстно. Замечает мой интерес.

— Месье, это настоящий вьетнамский Пикассо!

Пикассо тут и не пахнет, картины написаны маслом скорее с ван-гоговской яростью. Мазки рельефные, словно художник лепил хризантемы на небольшом холсте. Но не спорить же с этим симпатичным галерейщиком.

После бойких торгов, отдаю старику 50 долларов, я уношу двух «пикассо-вьетнамьен», оставляя донельзя довольного собою антиквара. Возможно этих «пикассо» он уступил бы и долларов за 20.

Племянник моего симпатяги-антиквара прикатил на своем видавшем виды скутере, и привез нечто громадное, обернутое в жалкие сайгонские газеты социалистического содержания, и перевязанное бечевками из тростниковых нитей. Кучу вьетнамских донгов взамен двух наших новеньких стодолларовых американских купюр. Такое обилие местных денег мелкими банкнотами по 10 и крупными по 50 донгов обескуражило. Хотя ровно десять лет спустя, в обмен на такие же бумажки с портретом обрюзгшего Франклина можно было получить куда больше наших «одеревяневших» рубчиков. Кто бы тогда знал? Такое и в страшном сне не приснилось бы.

— Месье, не стоит пересчитывать, — сказал мой поклонник Пикассо. — Мы честны как Виктор Гюго.

Я молча набивал пачками десятидонговых и прочих купюр свою спортивную сумку. Еще никогда в своей жизни мы не держали столько денег. Но новыми Али-Бабами мы с Павликом осознать себя не могли.

Мы шагали по «рю Катина», так мне больше нравилось называть эту крохотную сайгонскую улочку, довольные собой и совершённым только что «ченч мани». Мы направлялись в отель «Мажестик», респектабельное строение в конце «рю Катина» близ набережной реки Сайгон. На одном из перекрестков нам попалась какая-то умопомрачительная мулатка с вьетнамским разрезом глаз. Дитя любви среди войны. Там было много таких мулаток и метисов с голубыми глазами и светлыми вихрами, так контрастировавшими с черными, как смоль и гладкими, как шелк волосами вьетнамских отроков. На дворе был год 1980. Война закончилась пять лет назад. Сайгон ещё не привык к своему новому имени Хошиминград. Юная мулатка была достаточно опытной путаной по кличке «сайгонская роза». Но мы были высокоморальными советскими иностранцами во Вьетнаме, чтобы западать на экзотическую проститутку. Кроме того, позже выяснилось, что «сайгонская роза» — это такая «нехорошая болезнь» с поэтическим названием.

Отель «Мажестик» («Кыулонг») в Сайгоне каким-то чудом сохранил свою респектабельность за те пять лет, которые прошли со времени падения режима Тхиеу. Не знаю, какой ценой это удалось персоналу отеля, но после того как Запад объявил с 1979 года экономическую блокаду Вьетнама, в городе почти нет туристов. Отелей много, они пустуют. И всё-таки пытаются всеми силами сберечь тот сайгонский шик, который достигался годами. Здесь по-прежнему исправно работает мощная установка по централизованному охлаждению воздуха в номерах, совсем как на теплоходе «Любовь Орлова».

Когда мы с Павликом вошли в наш «люкс», то первым делом слегка замёрзли. Возможно, кому-то подобное сравнение покажется нелепым, но если на улице плюс 33 в тени, — плюс 22 в номерах — прохлада близкая к холоду. Старенькие, тянущие на последнем дыхании, постоянно задыхающиеся «климатизёры» на нашей гостевой пномпеньской вилле создавали лишь иллюзию прохлады и постоянно вырубались, едва падало напряжение. А падало оно через каждые два часа в вечернее и ночное время.

Так что эти три дня, проведённые в Сайгоне в августе 1980-го мы пребывали в восторженном состоянии свободы от рутинной пномненьской повседневности, с её изнуряющей жарой, отключениями электричества, писком разжиревших крыс на проезжей части роскошных когда-то и убогих ныне бульваров и вечной нехваткой кампучийских денег — риелей.